Рождение волшебницы
Шрифт:
– Не слишком ли много ты думаешь? – спросил он для примера.
– Напротив, – равнодушно отозвался Ананья, словно не замечая нехороших огоньков в глазах чародея. – Башка отказывает. Мне нужен помощник, а то и два. У меня на руках девяносто семь девок, не считая безвозвратно выбывших и пропавших без вести. У шестнадцати расстройство желудка, попросту говоря понос. У половины припадки, у всех странности, и сверх того отчетность по четырем книгам – это слишком много для одного человека. Голова забита мусором. – И он гулко постучал себя по виску, показывая, как мусор отзывается
– Ладно, я дам тебе новых.
– Девок?
– Разумеется.
– Дайте одного помощника.
– Чтоб он мне всех до единой перепортил?
– А на меня есть расчет положиться?
– Как на каменную стену, – мрачно усмехнулся Лжевидохин. – Если не запьешь.
– А! Нет! – невыразительно отмахнулся Ананья. – Поздно начинать. Я конченый человек, хозяин.
– Вот теперь мне нравится, как ты заговорил.
Ананья только пожал плечами и потянулся к брошенным на треногий табурет штанам, таким узким, что они походили на мальчишечьи чулки.
Прошли в приказ, где едулопы с огнем в лапах стояли наподобие уродливых изваяний, а собаки опять легли, понимая, что ничего занимательного не дождешься.
– Читать донесения? – спросил Ананья, взявши толстую книгу в кожаном переплете. И, встретив свирепый взгляд чародея, спохватился: – Ах, да! Золотинка! Пигалик.
Нерасколдованные девки были сороки, вороны, голуби и большая суровая сова, которая, как видно, внушала опаску своим мелким товаркам: птицы сторонились хищницы. Ниже, по неровному, покрытому закаменевшей грязью полу стояли в несколько ярусов клетки, где не смолкал осатанелый птичий грай – от чириканья воробьев до грозного клекота огромных горных орлов.
Едулопы подняли Лжевидохина сюда, на пропахший запахами курятника чердак, и по знаку опустили кресло-носилки. Доставленный даровой силой, чародей отдувался, как будто бы сам, своими ногами проделал восхождение на гору, потирал сердце и медлил взяться за Сорокон, чтобы превратить птиц в девок.
Все это были молодые девицы и женщины, большей частью отличавшиеся сварливыми, каркающими голосами, беспричинным смехом, вызванной тысячью причин слезливостью и беззастенчивыми ухватками. Впрочем, общее впечатление нарушали две или три девушки, в сдержанной повадке которых угадывалось нечто печальное и даже приниженное. Толстые равнодушные евнухи, что чистили клетки и прибирали по чердаку, не обращая внимания на сверкания Сорокона и беспрерывно следующие превращения, не расставались с плетками. Девицы суетливо гомонили вокруг великого государя Могута, теснили друг друга, умильно заглядывая чародею в глаза.
Молоденького пигалика с кожаной котомкой за плечами, в зеленой куртке и темных штанах никто припомнить не мог. А между тем ничто, кроме затерявшегося где-то на дорогах Словании круглолицего пигалика с соломенными волосами, не занимало сейчас Могута. И довольно равнодушно выслушал он сообщение густо раскрашенной девы с длинной шеей и длинным станом, которая, как оказалась, нашла-таки в Камарицком лесу великую княгиню Золотинку – в целомудренном одиночестве, но беспричинно заплаканную и на коне. Девица-цапля проследила государыню до выхода из лесу.
– Пошарьте там еще, по лесу… в тех местах, где застали княгиню, – пожевав расхлябанными губами, распорядился он, так и не сумев разобраться с несколькими смутившими его подробностями из донесения о Зимке.
– Я об этом подумал, – отозвался Ананья и сделал отметку в своей памятной книжке. Больше к этому разговору не возвращались.
Позднее, когда едулопы спустили Лжевидохина вниз, к чертежам и книге донесений, когда старый оборотень переждал боли в сердце (как следствие не по возрасту резвого путешествия в носилках) он сказал потухшим старческим голосом:
– Ананья, я одному тебе только и верю в целом свете. Никому больше. Разве только собакам и едулопам. Я знаю, ты предан мне душой и телом.
– Это так, хозяин, – подтвердил Ананья.
– Ананья, я жду исцеления, это ты понимаешь? Понимаешь ты, как можно устать в этой полумертвой личине?.. На вершине власти и славы я распят мучительным бессилием. Что за муки, Ананья! Чаша налита до краев и нельзя поднести к губам. Ананья, слышишь, Золотинка имеет средство избавить меня от этой мерзкой оболочки. Я пойду на все, чтобы добром ли, силой ли заставить ее это сделать.
– Это возможно, хозяин?.. – произнес Ананья, двусмысленным полувопросом отрицая и утверждая одновременно.
– Возможно, – фыркнул Лжевидохин. – Достаточно того, что я верю.
Ананья вскинул глаза и тотчас же их опустил.
– Знаете, хозяин, за что я вам предан?
Похоже, этот простой вопрос никогда не приходил Рукосилу в голову. Он полагал, что имеет право на преданность холопа просто по праву обладания.
– Я предан вашему духу: в разрушенном, немощном теле все тот же великий дух.
Лжевидохин удовлетворенно кивнул.
– Значит, ты полагаешь, я еще выкарабкаюсь? – спросил он несколько невпопад.
– Я полагаю, хозяин, что у вас ничего не выйдет, если вы не сумеете столковаться с Золотинкой по-хорошему.
– Это как? – старый оборотень обнаруживал порой замечательную наивность.
– Я плохо знаю женщин, – сказал Ананья, пренебрегая ответом. – Мне трудно понять, чем одна Золотинка отличается от другой. Естественная, так сказать, от искусственной. Но если вас не удовлетворяет та, что сейчас на троне, и вы рассчитываете добиться расположения другой, которая блуждает в штанишках пигалика, вам нужно все-таки сделать выбор и отказаться от услуг одной из двух, той, что оказалась об эту пору лишней. Так подсказывает мне мое представление о женщинах. Не берусь судить, но мне кажется, они любят определенность.
– Постой, постой, не тараторь, – обеспокоился Лжевидохин. – С чего ты взял, что я собираюсь добиваться расположения Золотинки? – спросил он с трогательной беспомощностью.
– Жизнь учит, – с вызывающей краткостью отвечал Ананья. И молчаливо показал поврежденное хозяином ухо.
Кажется, Лжевидохин так и не вспомнил, что означает сей многозначительный жест. Тем более что поврежденное два года назад во время знаменательного разговора о Золотинке ухо прикрывали сейчас зачесанные набок кудри.