Рождение волшебницы
Шрифт:
С той же избыточной щедростью кравчий оделил и мессалонскую принцессу, которая впервые предстала перед послами да и вообще перед избранным столичным обществом. Эта худенькая женщина с узкими плечиками и едва приметной грудью, отвлекая внимание от блистательной государыни за соседним столом, заставляла людей перешептываться. Неутоленное любопытство – что сей сон означает? – порождало подспудное возбуждение, смутное ожидание необыкновенных событий, которые повлечет за собой возвращение из небытия затерявшейся и забытой в коловратностях последних лет чужестранки. Мессалонские послы за длинным столом по правую руку от принцессы исподтишка поглядывали на соотечественницу. Кажется, они никак не могли разрешить вопрос, действительно
Между тем, оглядываясь на государя, кравчий подкладывал и подкладывал. Дымящая груда мяса перед безмолвствующей принцессой росла, почти закрывая ее собой. Наконец утомленный вельможа позволил себе остановиться. Оборотень молчал, обратив к Нуте низкое и широкое, словно придавленное тяжелым венцом, лицо. В щелочках глаз нельзя было угадать никакого живого чувства.
– По старозаветному слованскому обычаю, – озадаченно крякнув, заговорил густым голосом кравчий, – по обычаю наших пращуров, об истоках которого молчат и древние летописцы за двести лет до воплощения Рода, надлежит учтиво и скромно сказать короткое слово подателю сих священных благ, коими от лица всемогущего бога вседержителя наделяет нас земной повелитель великий государь князь.
– Столько мяса не нужно, – молвила маленькая принцесса не очень громко.
В палате стояла такая тишина, что поняли Нуту даже за дальними столами, кто не расслышал – догадались. И таков был страх, внушаемый оборотнем на престоле, что несколько сот благородных гостей, словане и чужестранцы, тревожились не за отчаянную маленькую женщину, а за себя, словно ожидали для себя неприятностей от неподобающих речей неизвестно откуда взявшейся принцессы.
Смутился и кравчий, этот благообразный, исполненный достоинства старик с важно расчесанной бородой. Он замолчал, не зная, как продолжать.
– Уберите, Излач, лишнее, – распорядился государь после некоторого раздумья.
Неловко орудуя вилами, в тяжелом плотном кафтане, багровый и недовольный собой, старик принялся исполнять. Перед принцессой на измазанном, залитом жиром столе остался один заплывший кровавым соком кусок.
– Следует возблагодарить государя, – без лишних околичностей предупредил кравчий.
– Благодарность? – молвила она. – Великий государь убил моих товарищей и оставил меня одну, наверное, в насмешку. Что же мне, радоваться, что накормили мясом?.. Мясо это пропитано кровью.
– Ну, это слишком, слишком! – тоненько выкрикнул Рукосил-Могут. – Говори да не заговаривайся, – сварливо продолжал он, – словане никогда не знали людоедства! Никогда! И не мне его вводить!
И оборотень, казалось в ошалелой тишине, хихикнул. Хихикнул совершенно явственно, противненько засмеялся. Вскочил на высокие тощие ноги черный пес, уставился в лицо хозяину немигающим взглядом, словно желал постичь сокровенное значение ни на что не похожих дребезжащих звуков.
– Хотел бы растолковать, – начал Рукосил-Могут своим слабым голосом, которому вторили торопливые толмачи, – что дорогая наша принцесса перенесла немало жестоких разочарований с тех пор, как покинула девичью светелку. От этого, понятное дело, нрав ее не стал лучше. Мы должны извинить принцессу.
Однако сколь много убеждения ни вкладывал государь в свою шамкающую речь, не исчезало все ж таки подозрение, что он хихикает.
– …При прежних Шереметах принцесса Нута понесла глубокую и незаслуженную обиду. Жестокую обиду. В лице принцессы подверглась поношению вся Мессалонская страна, и давеча мессалонский посол кавалер Деруи совершенно справедливо намекнул мне об этом в весьма учтивых и пристойных словах.
Рукосил-Могут указал в сторону длинного стола под желтой скатертью, во главе которого нетрудно было опознать посла – статного мужчину средних лет, суровое выражение которого, отмеченное острыми усами торчком, не умаляли ни пудреные волосы, ни кружева, ни драгоценности. Впрочем, даже этот мужественный человек не сразу нашелся и не придумал ничего лучшего, как поклониться. Может статься, он хотел бы таким образом прекратить щекотливый разговор. Но государь не унимался.
– Летописи добрососедских отношений не знают такого жестокого и грубого унижения. Подумать только: законная супруга великого государя Юлия, слованская государыня Нута… она оказалась на улице, ее вышвырнули из дворца за ненадобностью, как использованную ветошку. Едва поднявшись с супружеского ложа, негодник Юлий задрал уж другую юбку. Что говорить! О времена, о нравы! Жестокое, бездарное и развратное правление Шереметов. Слава богу, с этим покончено отныне и навсегда.
Обе женщины, что Нута, что Золотинка, не замечали друг друга. Поджавшись в слишком большом для нее кресле – никто не догадался подставить ей под ноги скамеечку – Нута внимала ядовитым разглагольствованиям хозяина с непроницаемым лицом. И только скорбно приоткрытый, изломанный страданием ротик выдавал напряжение, которого стоила ей неподвижность.
Былая соперница ее не могла похвастать таким же самообладанием. Прекрасное утонченным очерком лицо побледнело, Золотинка откинулась на спинку кресла, вцепившись в поручни гибкими длинными пальцами. Бледные щеки ее пошли пятнами, не хватало воздуха. Ей хотелось вскочить и крикнуть им всем в рожу: я люблю Юлия! Да! Я люблю его, и идите вы к черту, мерзавцы! Зимка сдерживалась, понимая все ж таки, что такого рода признание несомненно бы удивило присутствующих.
А Рукосил-Могут, вполне удовлетворенный, подал знак и носильщики поволокли жертвенное мясо дальше, к покрытому желтой скатертью столу, чтобы кравчий мог оделить мессалонское посольство – всех по старшинству и чину. Однако горячечные слова Нуты не пали бесследно. Мессалоны, не смея отказаться от ритуального угощения, сидели подавленные, многие едва сдерживали отвращение. Никто не произнес слова «человечина», но неприятное чувство заставляло особо чувствительных и брезгливых сжимать губы. Кавалер Деруи, мужественный витязь с задорными усами, собрался с духом сказать приличную случаю благодарственную речь.
Своим чередом получили нисколько еще не остывшее мясо одиннадцать человек, представлявших Актрию, и Рукосил-Могут махнул рукой, обронив довольно оскорбительное замечание:
– Ну и всем остальным по вашему усмотрению, Излач. Никого не забывайте.
Темнолицые куйшинцы в пестрых халатах и тюрбанах, похоже, не чувствовали себя на этот раз особенно обделенными, они важно кивали, получая свою долю, и заученно улыбались.
Снова заиграли скрытые от глаз музыканты, а на свободное поле между столами высыпали скоморохи – шумливая, преувеличенно веселая толпа пестро наряженных мужчин и женщин. Одни катились колесом, другие скакали лягушкой, в воздухе мелькали блестящие шары, метались огненные юбки, звенели бубны, молодые стройные женщины и длинноволосые мужчины извивались в сладострастной пляске, и тут же разыгрывали представление куклы.
Свистопляска эта продолжалась недолго, скоморохам велели замолчать. Они тотчас опустились на пол – кто присел, кто разлегся – и притихли, как малые дети, зачарованные нежданной строгостью взрослых.
Великий государь Рукосил-Могут выказывал намерение говорить.
То был, как видно, один из светлых промежутков в сумеречном существовании оборотня.
Постигшее Рукосила два года назад несчастье – внезапная, несправедливая старость среди половодья далеко идущих, молодых замыслов и желаний – подействовало на него сокрушительно. Свойство Рукосила – или, выражаясь ныне принятым мессалонским словцом, «характер» – непоправимо пострадало, когда он упал, получив жестокую подножку судьбы. Нынешний Лжевидохин давно уж не был прежним Рукосилом не только по внешности, но и по существу.