Рождение волшебницы
Шрифт:
В основе Рукосиловых побуждений лежало не сдержанное никакими химерами совести честолюбие. Оно неизбежно порождало коварство, жестокость, не говоря уж о множестве мелких пороков, – и все это находило… естественное для себя выражение в размахе замыслов, в безудержности вожделений и ярости действий. Не имея настоящего оправдания, вся эта мутная мощь обращалась полнотой жизни, которая, может быть, потому и не нуждается в оправданиях, что утверждает саму себя.
Непоправимое несчастье, обратившее Рукосила в Лжевидохина, подменило пламень гниением, хмельную игру чувств обратило в прокисший уксус. Достаточно было перемены оболочки, чтобы зло, которое носило покровы величия,
Лелея замыслы все возрастающего могущества, покорения ближайших соседей как ступенью к овладению вселенной, Рукосил-Лжевидохин подспудно, не вовсе в этом себе признаваясь, торопился захватить как можно больше, чтобы как можно больше увлечь за собой в могилу. Это подобие цели давало Рукосилу подобие внутреннего равновесия и даже спокойствия – все то, что заменяло недоступное ему смирение перед непреодолимой тяжестью обстоятельств.
Первые, недостоверные, скорее всего, известия о Золотинке, как-то связанные с неясным представлением о возможности чуда, о возможности возвратиться к своему собственному облику, к молодости, взбаламутили Рукосила. Но, видно, трудно уж было раскачать застойное гнилое болото – волна надежды опала без всплеска. Пигалик был отмечен в Толпене, он ускользнул, но долго бегать не будет, как-нибудь да попадется. Да только Рукосил уже устал верить.
Странная происходила с ним вещь: разноречивые свидетельства возможности чуда как будто бы множились, доходили известия о необыкновенных, противоречащих всем законам волшебства превращениях, которые происходили в блуждающих дворцах, что-то такое носилось в воздухе, что предвещало спасение… а Рукосил малодушно отворачивался, зная, что еще одного разочарования не выдержит.
Нет, это был уже не тот Рукосил, который мечтал покорить мир, чтобы овладеть им, как женщиной, совсем не тот. Выродившийся и внутренне сломленный при всем своем страшном оскале.
Очнувшись, он осознал, что во всей палате стоит нехорошая тишина… Поднялись обеспокоенные собаки. Натянуто улыбаясь, Лжезолотинка отвела взор. Да и что, в самом деле! Ничего не случилось – мечтательное полузабытье, из-за которого остановился праздник и сотни глаз устремились на самодержца, никак не обнаруживая своих ожиданий.
Он же силился припомнить, о чем шла речь до забытья.
– А ты-то чего испугалась? – поправив сползающий с плеч плащ, Лжевидохин глянул с ухмылкой на супругу.
Брезгливая складка на лице первой красавицы государства наводила на мысль, что не так уж она испугалась, как это желательно было бы Рукосилу. Он понял это и почувствовал. Что имела паскудница за душой, если набралась нахальства не бояться? Вопрос явился, и он постарался его запомнить – на будущее.
А Лжезолотинка и не думала отвечать, молча встала и переступила разделявший престолы промежуток – государь невольно отодвинулся, не понимая, что у супруги на уме. Собаки тоже обеспокоились и зарычали. С естественной свободой красивой женщины Лжезолотинка поправила на голове нареченного супруга покосившийся набок венец – гладкий обруч плохо держался на плешивой макушке оборотня и съехал на ухо. Рукосил, хотя не отклонил трогательную и поучительную для двора заботу, поправил венец наново, как считал должным, а потом глянул на Лжезолотинку многообещающим взором – без всяких признаков благодарности.
– Деруи, – грубо сказал он, вымещая досаду на мессалонском после, – хотите встретиться с принцессой? Правда, рассудок ее слегка пострадал от пребывания в сумасшедшем дворце.
– Почту за честь, великий государь, посетить принцессу, как только она выразит на то соизволение, – отвечал кавалер Деруи в переводе толмача.
– Когда ты выкажешь соизволение, Нута? – мелким бесом хихикнул Рукосил.
Казалось, Нута ничего не замечала, она не принимала в расчет чужого раздражения и заботилась только о точности выражений, отвечая кротко и вдумчиво:
– Пожалуй, я не хотела бы с ним встречаться.
– Что ж так? – Лжевидохин как будто смягчился.
– Встреча не доставит мне радости.
– Кавалер Деруи тебе отвратителен? – сказал чародей в виде предположения.
– Ну нет… – замялась Нута. – Скорее, я испытываю отвращение к самой себе, – призналась она и, подумав, добавила: – Верно потому, что… я воспринимаю свои беды и несчастья как унижение. А это лишнее.
– Отлично сказано! – съязвил Лжевидохин. – Слушайте, слушайте! Она испытывает отвращение к самой себе! Очень хорошо, лучше не скажешь. А как ты относишься к нашей государственной красавице Золотинке?
– Это недобрые чувства, – вынужденно отвечала Нута. – Во мне много зла.
– Ага! Но можно ли назвать это отвращением?
Сначала Нута, как видно, имела в виду пожать плечами, но, проверяя себя, высказалась решительнее:
– Наверное так.
Придавленный тяжелым венцом, который делал его как будто ниже и плюгавее, оборотень потирал руки.
– Мы испытываем отвращение к тому, что ставим ниже себя. Разве не так?
– Так, – отвечала маленькая женщина одними губами.
– Золотинка тебе отвратительна, значит, ты полагаешь, что она во всех отношениях ниже тебя.
На этот раз Нута только кивнула – не совсем уверенно.
– Но ты испытываешь отвращение и к себе…
Принцесса измученно вздохнула.
– Так ты сказала, я призову свидетелей, – настаивал Лжевидохин.
– Сказала.
– Итак, ты считаешь себя хуже других, иначе как объяснить отвращение к себе самой, верно? А других считаешь хуже себя, то есть хуже худшего. Это мы только что установили на примере великой государыни Золотинки.
Злое вдохновение придавало Лжевидохину почти юношескую живость. Обернувшись к желтому столу, где сидели мессалоны, он сказал:
– Вот, Деруи, вам образчик слабоумия, последствия блуждающего дворца, о котором вы столько наслышаны. Я знаю, вы писали своему государю, Деруи! – воскликнул он вдруг гневливо. – Будто блуждающие дворцы – это кара небесная зарвавшейся в своем могуществе Словании. Где, Деруи, вы набрались этих поповских бредней? Неужто по кабакам и базарам, где шныряют в поисках новостей ваши лазутчики? Вы пишете своему государю, что блуждающие дворцы – предвестник гибели, что войско Рукосила-Могута неминуемо попадет под их разлагающее воздействие и что по всей стране сотнями слоняются бродячие проповедники, которые уже призывают народ, взявшись за руки, очиститься душой во дворцах! Одного бродячего проповедника вы только что видели, – вот он забрел на наш пир, это мессалонская принцесса. Если своими донесениями вы бережете спокойствие короля – напрасно! Я всех вас смету! И вас, Деруи, первым делом, как только возьмусь за Мессалонику. И вас, Мираса, – кинул он злобный взгляд в другую сторону палаты, где за столом под зеленой скатертью сидели куйшинцы, – так и передайте это хану.