Рождение волшебницы
Шрифт:
– Нужно ли понимать слова великого слованского государя как объявление войны? – поднялся в мрачном, отрешенном спокойствии мессалонский посол.
– Сядьте, Деруи! Сядьте, я говорю! – закричал Лжевидохин, срывая слабый старческий голос. – Сядьте или война! Вы хотите войну, вы ее получите! Сядьте! Вы дождетесь! Вы заставите меня… Пусть меня понесут в карательный поход на носилках, вам от этого легче не станет. Сядьте или я велю отрубить вам голову – для начала.
Побелевший Деруи стоял под градом угроз, но товарищи его, похоже, не одобряли заносчивой
Бедная Нута осматривалась, плохо понимая, что происходит. Ей представлялось, должно быть, что она пропустила нечто особенно важное, нечто такое, что могло бы объяснить внезапное бешенство самодержца. Бледная и немощная, принцесса поднялась, словно во сне:
– Если из-за меня… Зачем такие угрозы? – несколько слов она кинула затем по-мессалонски, но послы, хоть и повернули головы, держались так, словно заранее знали, что ничего разумного ожидать с этой стороны не приходится. Словно у них, послов, не было ничего общего со своей оторванной от родины соотечественницей из оттесненного от власти рода.
– Молчи, не лезь, – тихо прошипела тут Лжезолотинка, понимая общее настроение, которого совершенно не учитывала Нута. – Без тебя разберутся. Не лезь под удар. Дура. – Последнее уже совсем тихо, только себе. Широта натуры и некое тщеславное великодушие побуждали Зимку, пренебрегая недавними оскорблениями, предостеречь маленькую принцессу против опасных глупостей.
– Если только я послужила причиной раздора… – продолжала Нута, обращаясь прямо к государю.
– Да, послужила! – обронил Рукосил-Могут и недобро осклабился.
– …То это нестоящая причина.
– И ты готова пострадать, чтобы устранить источник недоразумений? – спросил Лжевидохин с язвительным любопытством.
– О, да! – откликнулась Нута, понимая все, что происходит, только по самому общему смыслу.
– Деруи… – задыхаясь от возбуждения, Лжевидохин вынужден был говорить отрывисто. Широкое бульдожье лицо его под низко севшим на глаза венцом побагровело и приняло синюшный оттенок. – Устранить повод… к войне… Что лучше? Мы с вами заложим основание новой, небывалой между народами дружбы.
– Надеюсь, государь, – сдержанно отвечал кавалер.
Лжевидохин глянул в пространство – ни на кого в особенности, но несколько дворян, маячивших в тылу за престолами, насторожились, готовые к услугам.
– Возьмите принцессу, привяжите ее… вон к тому горшку, – указал он на высокую вазу с цветами, вокруг который полулежали и сидели притихшие скоморохи.
Несколько мгновений оторопелая тишина сопровождала этот несообразный приказ. Первым спохватился старший в наряде пожилой дворянин, добродушный с виду, с рыжеватой короткой бородой, в мехах и в желтых чулках с красными подвязками. Он засуетился и для неведомой надобности подозвал витязей, из тех, что стояли у дверей. Увенчанные пышными перьями латники с бердышами в руках поднялись на помост, где сидела принцесса. Пожилой дворянин спросил кого-то, понизив голос, но вполне явственно: а веревка?
– Простите, великий государь, я не понимаю ваших намерений, – сказал мессалонский толмач, что держался за стулом посла, не присаживаясь. Самого Деруи на этот раз никто, кажется, и не слышал.
– Надо устранить причину недоразумений, – расслабленно сообщил Лжевидохин. Словно передразнивая посла, он тоже едва шевелил языком и в крайней телесной слабости откинулся на спинку кресла. То была расплата за излишнюю, не по летам живость.
– Государь! – взвился вдруг Деруи, вставая. – Я не позволю…
Однако поздно было уже внушать что-либо слованскому оборотню: тот тяжело дышал, прикрыв глаза, сознание его, как видно, туманилось. Все приостановилось.
Рыжебородый дворянин и витязи в перьях вывели принцессу на середину палаты и тут замешкали между скоморохами, обратив взоры к обомлевшему государю. Мессалонский посол по-прежнему стоял, ожидая часа, чтобы выразить возмущение. Принцесса, уронив руки, потупилась и, кажется, ничего не ждала. Понемногу по всей палате установился скучный приглушенный гул, люди перешептывались, многие, не выдержав напряжения, потихоньку ели и пили.
Заметное движение происходило только среди скоморохов. Чернявый юноша с тонкими чертами живого, выдающего страстную натуру лица, раз от разу перекатывался по полу среди товарищей, подбирался все поближе к принцессе и, наконец, вовсе встал, желая привлечь ее внимание. Нута глянула, но так и не отличила юношу от стороживших ее людей.
Принцесса не узнала Лепеля. Что было ему не совсем понятно, ведь он, казалось бы, не переменился к худшему, не поседел, не обрюзг, не переменил ни нрав, ни обличье за прошедшие после последней встречи два года – они мелькнули для него сплошным крутящимся колесом, как не было.
Увы! Нута не только не помнила Лепеля, но вовсе не держала в памяти все происшедшее тогда в Толпене между прыжком из окна и беспощадным приговором, который вынес ей Юлий. Только это и осталось: холод на краю пропасти и потом сразу, без перехода – обморочная слабость в душе от нестерпимой обиды и боли. Лепель, стоявший в промежутке между этими событиями, затерялся как нечто незначащее, мимолетное.
– Государь! – с пылом воскликнул наконец кавалер Деруи, заметив, что слованский оборотень мотнул головой и повел мутным взором, поправив венец. – Государь! Я не позволю надругаться над женщиной в моем присутствии!
По всей палате перестали есть и встревожились.
– Тогда я советую вам выйти, – отвечал Рукосил, улавливая суть препирательства. – Да, я бы советовал! Зрелище не из приятных: я велю привязать принцессу и затравить ее собаками! – и он перестал замечать посла.
Действительно ли Лжевидохин имел такое бесчеловечное намерение, являлась ли невероятная угроза следствием беспамятства или же это была издевательская дразнилка, призванная вывести из себя мессалонского посла и до смерти напугать принцессу – никто не мог знать наверняка.