Рождение волшебницы
Шрифт:
Но прежде, сообразила вдруг Золотинка, я имею право проститься с Юлием. Кто запретит мне его увидеть, если все кончено? Простая мысль эта принесла облегчение.
Часа за три до захода солнца караван пристал на ночевку к правому берегу реки, где за полосой лесистого склона вздымались горные кручи. Насады, ладьи, дощаники приткнулись друг к другу, так что весь стан занял не больше версты. Потянуло дымом костров.
Золотинка переоделась по-мессалонски: в шаровары и туфли на толстой подошве без каблуков. Волосы она убрала тонким зеленым платком, который завязала на затылке – по мессалонскому же образцу.
Некоторое время она потолкалась на палубе среди увивавшейся вокруг нее молодежи, а потом быстро сбежала на берег и, оставив поклонников с носом, нырнула в кусты. Ближе к подножию крутояра обнаружились выбитые скотом тропы, и Золотинка заложила обманную петлю, чтобы спуститься потом к насаду наследника. Однако, оглядываясь, она приметила Юлия в каменистом распадке, который выше превращался в ущелье. Наверно, Юлий потерял тропу и выбрался из кустов, чтобы перебраться через обрушенные в ручей валуны.
Золотинка недолго думала: деваться ему все равно было некуда – только вверх и вверх. Ровным упругим шагом, наклонившись вперед, двинулась она в гору, поставив сразу дыхание, чтобы справиться с затяжным подъемом. Тропа петляла с одного берега ручья на другой, терялась и тут же находилась. Золотинка не останавливалась, она поднималась споро и ловко, не пугаясь препятствий, иногда внушительных с виду, – что было пугаться, если Юлий прошел?!
Оглядываясь на реку, которая представлялась теперь далеко внизу, на открывшиеся просторы лугов и равнин на том берегу Белой, Золотинка поняла, что будет искать Юлия на вершине. А потом нашла этому подтверждение: присмотрев тропку по левому склону ущелья, она нашла ступени необыкновенной, вросшей в скалу лестницы, из громадных грубо отесанных камней. Рассчитанные на исполинов ступени (их возвели, верно, в век волотов) вели в отвесные кручи над пропастью. Тропа лепилась к скале, исчезая для взгляда за поворотом, но не кончалась. Золотинка поднималась все медленнее и осторожнее, цепляясь временами за камни.
И вот, вздыхая всей грудью, отряхивая заливающий брови пот, она взбежала на открытое вольным простором плоскогорье. Здесь, под покровом полеглых трав, тянулись мягко очерченные холмы и склоны. Следы потерялись, но Золотинка и без того знала, куда ей держать путь: назад, вверх по угорам, в сторону реки. Пологий подъем обрывался там чудовищной, невообразимого взмаха пропастью.
Она увидела даль, залитую чарующим светом равнину на той стороне Белой. Провал на десятки верст… он тонул в тончайшей розовой мгле, в призрачном тумане. Словно это были затопившие оставленный внизу мир воды. Дольний, подножный мир. А здесь, в горних пределах, здесь не было ничего – разреженная, пронизывающая пустота.
В предвосхищении пропасти щемило сердце. Золотинка медленно приблизилась к обрыву – на шаг или два, чтобы можно было видеть внизу сбившиеся к береговой полосе корабли. Тусклой рябью рассыпались по стану костры. Но это была еще не самая вершина, край обрыва уводил вверх. Она осторожно тронулась в путь и увидела маленький очерк Юлия. Он сидел на скале, свесив ноги.
Обрыв падал здесь совершенно отвесно примерно на двести саженей, а ниже начиналась крутая осыпь обломков. Самую бровь горы рассекала трещина, она отделила готовый отвалиться и чуть наклонившийся в бездну ломоть. На этом обломке, на верхних его камнях – выше одно лишь небо – и устроился с непостижимой смелостью Юлий. Как мальчик-с-пальчик на сидении великана.
Золотинка поежилась, откровенно робея. Неслышными легкими шажочками она переступила трещину в узком месте и начала подниматься к Юлию, с замиранием сердца ожидая, когда ее ничтожный вес нарушит хранимое, может быть, годами равновесие и треснувшая гора ухнет вниз с раскатившимся по реке грохотом.
Юлий не оглядывался и не слышал шагов. Она видела его против солнца, которое било снизу и слепило глаза. Страшно было споткнуться. На каменистой земле топорщились жесткие травы, метелки их свисали в беспредельную пустоту.
Конечно же, Золотинка не хотела пугать Юлия, но, видно, недостаточно хорошо представляла себе, что это такое: в пьянящем одиночестве над бездной обнаружить за спиной соглядатая. Обернувшись, он сильно вздрогнул. Так явственно, что у нее скакнуло сердце – сорвется. Она схватилась за грудь, и оба, должно быть, побелели, только едва ли это можно было заметить. Лицо Юлия меркло в тени резкого солнца, а Золотинкино, напротив, горело в его последних лучах.
Потом Юлий осмотрелся, не привела ли она с собой спутников, и снова обратился к пропасти, не проронив ни слова. Но и Золотинке нечего было сказать. Сердце билось гулко и больно. На солнечной стороне от Юлия она выбрала закраину с обратным уклоном и резкой гранью, села на траву и потом подвинулась, осторожно спуская в пустоту ноги. Обеими руками она держалась за щербатые выбоины. Внизу скользили орлы.
– Пришла все-таки, – молвил Юлий тихо.
Он сидел чуть дальше вытянутой руки. И тоже придерживался за край скалы. Встрепанные волосы его торчали лохмами. Яркие, словно искусанные, губы сложены жесткой складкой. И хорошо различались при солнечном освещении сведенные напряжением мышц брови.
– Шут его знает, кто ты такая, – сказал он, обращаясь к бездне.
Он решился глянуть на нее. Против режущего глаза света – точеный очерк лица с чуть вздернутым носом, броские ресницы. И туго завязанный на затылке платок, который придавал девушке залихватский вид.
– Мой старший брат, наследник престола Громол, неподражаемый, недосягаемый Громол, которого все любили… он умер, погиб жалкой смертью, – сказал Юлий. – Посланная Милицей бесовка высосала из него жизнь. Он стал пустой, как высохшая оболочка.
Тихая какая-то безысходность, которая звучала в словах Юлия, пересилила утробный страх Золотинки перед высотой – она глянула с живым чувством. Но он сразу отвернулся, когда обратились к нему распахнутые глаза.
– Нарочно или нет, – раздумчиво сказал он, – ты подловила меня в такую пору, что невозможно солгать. Взгляни, – повел он рукой над пропастью, и у Золотинки сжалось сердце от этой беспечности над бездной, – взгляни, какая даль. Спокойствие вечности. И что перед этим наши мелкие жалкие уловки, вся эта ничтожная возня, наша бескрылая ложь и наша самонадеянная, самодовольная правда? Ты молчишь… Но если и скажешь, я все равно не пойму. Ты вольна лгать, вольна исповедоваться – все равно. Я рад, что не принужден тебя слышать и могу только смотреть. Но сам-то я, я-то не буду лгать, когда мы оба примостились на краю вечности. Бесполезно лгать рядом с вечностью.
В голосе его звучало нечто такое, отчего у Золотинки перехватило горло. Если он не мог лгать, то она и говорить не могла. Она почти не шевелилась, лишь изредка позволяя себе скосить взгляд на его задумчивое, упрямое лицо.
– Тогда еще, – молвил он в пустоту, – как мы столкнулись у черного хода на кухню и я принял тебя поначалу за мальчишку… тогда уже… я понял, что все подстроено Рукосилом… Только вот Нуту жалко – ее-то чего сюда принесло? Она-то чем виновата?.. А ужас в том… ужас в том… – Нелегко ему было перевалить через какой-то внутренний рубеж – даже тут, на краю бездны. – Ужас в том, что я неотступно о тебе думаю. Как околдованный. Что толку скрывать перед этим, – он кивнул в пропасть. – Да только если ты сейчас ко мне прикоснешься – смотри, я сделаю! – я брошусь вниз. Не прикасайся ко мне, слышишь?! Ты хорошо слышишь.