Рождение Зимы
Шрифт:
Отец повернул голову на подушке и взглянул на сына:
— Когда он будет?
Эньяра вмешалась в разговор:
— Отец, мы только сегодня об этом говорили. Послезавтра. Вспомнил? Будут акробаты, песенники и сказители. Помнишь?
Взгляд Кеннета стал более осмысленным, но все же он как будто смотрел не в реальность, а в прошлое, в свои воспоминания.
— Иньюрен сказал мне, что акробаты — вольные люди, — сообщил Оризиан, по себе зная, что воспоминания о прошлых Рождениях Зимы могут принести не только тепло, но и боль. Но они, все трое, часто пользовались таким способом уходить от опасных тем. Сколько сказано,
Кеннет вздохнул и зашелся сухим кашлем. Когда кашель прошел, он сказал:
— Послезавтра. Полагаю, я должен там быть.
— Конечно. Тебе сразу станет лучше, — обрадовалась Эньяра.
Кеннет улыбнулся дочери. Оризиан чуть не отвернулся, увидев эту слабую, неуверенную улыбку.
— Иди с Оризианом, — разрешил Кеннет. — Не нужно все время сидеть около меня. Хотя пусть принесут свечи. Я не хочу мрака. Пока.
— Ему не лучше, — сказал Оризиан, когда они с Эньярой спускались по лестнице. — Я надеялся, что уже наступило улучшение.
— Не намного лучше, — согласилась Эньяра. — Но все-таки он будет на Рождении Зимы. Это уже хорошо. Знаешь, он скучал по тебе. Хорошо, что ты вернулся. Для него хорошо.
Будем надеяться, что так оно и есть. Нездоровье отца больно задевало душу Оризиана. Когда Сердечная Лихорадка унесла мать и брата, от их отсутствия в жизни юноши образовалась неодолимая пустота. В течение нескольких долгих месяцев она была незаживающей раной, но все-таки со временем он научился с нею жить. Казалось, что с отцом происходит то же самое. В течение первого года он как будто окаменел, но, поскольку жизнь продолжалась, казалось, он тоже приспособился к своей печали. Перемены начались после первой годовщины их смерти. Именно после нее на него все чаще стала нападать черная меланхолия, совершенно выключавшая Кеннета из окружающей жизни.
Оризиан глубоко сочувствовал отцу и даже терзался чувством вины за неспособность облегчить его боль. Но иногда у него в сердце возникали и другие, менее добрые чувства, за которые потом ему становилось стыдно. Случалось даже, что ему приходилось бороться с вспышками возмущения и обиды на отца за его столь сильную привязанность к умершим. Эта привязанность отнимала у Кеннета все силы, которыми он, возможно, мог бы поделиться с живыми и тем облегчить горе утраты, жившее и в груди самого Оризиана. Часто, когда отец смотрел на него, у Оризиана появлялось ощущение, что в нем видят — или очень хотят видеть — Фариля, а брат был так силен, так умен, имел такой острый глаз и такие ловкие руки, что ему, Оризиану, никогда с ним не сравняться.
Они с сестрой спустились во внутренний двор. Быстро надвигалась ночь, изрядно похолодало. Облака рассеялись и открыли небо, на котором уже слабо мерцали бесчисленные звезды. Скоро взойдет луна, потом она еще раз вернется, и наступит Рождение Зимы. Брат с сестрой стояли в центре двора, глядя вверх, но скоро Эньяра потеряла к небу интерес.
— Ну и как там Андуран? — спросила она, потирая от холода руки.
— Процветает. У дяди Кросана полно планов, — ответил Оризиан.
— Как всегда.
— Он строит огромный зал на площади и новые конюшни недалеко от замка. Все леса к югу должны быть расчищены под фермы и пастбища. Этим заняты все.
— Хорошо, что не затеял этого раньше времени. Лихорадка давно ушла, — сухо, как будто это ее совсем не касалось, сказала Эньяра. Оризиан вдруг подумал, что ведь и ее он мог потерять. Нет, он еще не забыл, как чувствовал себя, когда сестра находилась на самом краю смерти. Наверное, в каком-то смысле было бы легче самому проваляться те ужасные дни в бреду, чем наблюдать это со стороны.
Эньяра шмыгнула носом:
— Как здесь холодно. Ты голоден?
— Немного.
Она потянула его за руку:
— Пойдем на кухню. Посмотрим, что есть.
— Да ну, только на неприятности нарвемся.
— Ну что ты, как старушка! — усмехнулась Эньяра.
Кухня располагалась на первом этаже главной башни. Как всегда вечером, там вовсю кипела жизнь. Поварята таскали горшки и противни от стола к плите и обратно, повара резали, помешивали, отбивали и болтали в сумасшедшей, но организованной суете. На потолочной балке в ряд висели на крючьях жирные лесные куропатки. На одном из столов остывало около дюжины буханок хлеба, наполняя все помещение восхитительным ароматом. Сначала казалось, что прихода Эньяры и Оризиана никто не заметил. Но через мгновение старший повар Эта уже хромала к ним, на ходу вытирая о передник руки. Невысокая женщина в возрасте, у которой что-то было не в порядке с суставами, и потому со временем походка у нее стала очень неуклюжей. Однако никакие напасти не могли сломить боевой дух Эты. Ладонью со скрюченными пальцами она похлопала Оризиана по руке.
— Вернулся наконец. И как раз вовремя. В этом году банкет будет прекрасный. Не следовало бы его пропускать, — сказала она.
— Я и не хотел, — серьезно ответил он и показал на чернокрылых птиц над головой. — Похоже, мы отменно поедим.
— Да, да. И еще много чего есть.
Ее прервал сердитый вопль. Эньяра пронеслась мимо них, подкидывая на ладонях ломоть еще горячего хлеба, а один из поваров размахивал половником, капли жирного бульона разлетались во все стороны.
— Ну что за девчонка! Как ребенок! — проворчала Эта, потом повернулась к Оризиану и начала тыкать в его грудь жестким пальцем: — А вам, молодой человек, хоть вы на пару лет и моложе, тоже непростительно… Известная парочка. Дня не прошло, как вернулись, а уже ведете себя словно шайка воришек.
Оризиан, притворяясь смущенным, отступал к двери.
Эньяра сидела во дворе, отламывала куски хлеба и тихонько посмеивалась. Он сел рядом с ней, и они молча доели ломоть. Хлеб был теплым и очень вкусным. Они еще немного поболтали, чуть не дрожа на ночном воздухе. Они опять были детьми, дразнились и шептались, и с губ у них срывались клубочки пара. Вскоре во двор вышел один из поварят и начал бить ложкой в большой медный таз, оповещая всех о том, что ужин готов, и молодые люди присоединились к солдатам, конюхам, слугам и служанкам в общем зале.
А за стенами начинался прилив, и волны, окропленные лунным светом, перекрыли дорогу от берега. Замок остался в одиночестве на скалистом острове.
III
От неглубокого, прерывистого сна Гривена ок Хейга, Верховного Тана Крови Хейг, пробудил голос лакея. Тан перевернулся и прикрыл глаза от света масляной лампы, принесенной слугой.
— Сообщение из форта, мой господин, — доложил лакей.
Гривен протер глаза:
— Который час?
— Три после заката, мой господин.