Рождение Зимы
Шрифт:
— Смертельно важное дело, что ты и большой человек пришли сюда. Когда кланы были моложе, когда Город сиял как солнце, один хуанин пришел в во'ан Лис из долины дубов по свободному от льда потоку. Он потерялся. Ему дали еду и укрытие. Но он был глупый и говорил глупости, как ребенок, который не знает, как успокоиться. Через некоторое время люди сказали ему, чтобы он уходил. И потому, что сердце у хуанинов горячее и мысли, как огонь, он очень рассердился. Он взял в руку землю и бросил в священный костер токир и обругал Лис. Поэтому его схватили и послали к иве. Много людей в во'ане заболело и умерло следующим летом;
— Вы хотите убить меня из-за того, что случилось сотни лет назад? — спросил Оризиан, стараясь сдержать напряжение, от которого желудок завязывался в узел.
Ин'хинир поправила его:
— Человек, посланный к иве тысячу и полтысячи лет назад, ушел, когда мир еще отбрасывал волчьи тени. Когда Лисы жили рядом с солнцем, в более добрых землях. Но его имя не забыто. Я знаю имена людей, которые умерли от болезни в то лето, что пришло после его ухода. Они не забыты. Мы все еще поем им. Мы не забываем. А вы? Хуанины забыли прошлое?
— Нет, не забыли, но… Я не такой человек. Его ошибка… его глупость… не моя. — Оризиан растерялся. Решение складывалось из доводов, которые он не совсем понимал. Он чувствовал бессилие. Ему пришло в голову, что Фариль знал бы, что сказать и как поступить в такой ситуации. И Иньюрен тоже. Ему стало даже жарко от неловкости. Стены хижины давили на него.
— Мы знаем, каким добрым и каким злым может быть хуанин, — сказала Ин'хинир. — В месте, которое вы называете Колдерв, между кирининами и хуанинами царит мир. Это было бы хорошо и для народов долины. Два лета назад молодой киринин из а'ана Тейнана охотился. Он был глупый, и кабан ранил его. Человек из долины нашел его и помог. Юноша поправился и вернулся в свой во'ан. Поэтому мы знаем, что в людях долины есть доброта. А в тебе есть доброта?
— Я бы помог раненому. Как Эсс'ир старалась помочь мне. Не все хуанины плохо думают о кирининах, так же, как не все киринины плохо думают о нас. Я не хотел бы обидеть Лис.
— Ты не сможешь причинить Лисам вред, — сказала Ин'хинир, словно пробуя на вкус правду его слов. Она помолчала, а в хижине вдруг установилась напряженная тишина. Оризиан переводил взгляд с одного лица на другое и натыкался на пустые глаза. Ничего в них не разобрать. Никакого контакта с этими людьми не может быть; каждый из них смотрит на него, как палач, выбирающий овцу под нож.
— Эсс'ир говорила, что среди своих ты был высоким человеком. Одним из правителей, — продолжала допрос Ин'хинир.
— Нет, не совсем, — ответил Оризиан. — Мой дядя — тан. А Иньюрен — мой друг…
Она опять фыркнула. Он не понял, чем она недовольна. Он-то думал, что имя Иньюрена добавит здесь дружелюбия. Оказывается, нет. Он спешно придумывал, что еще могло бы послужить ему. Пожалуй, даже Фариль не нашелся бы что сказать. Ведь он не так часто разговаривал с Иньюреном о кирининах, как он, Оризиан, и не собирался посетить лагерь Лис, он даже не подумал бы, что такое возможно. И Фариль не видел разницы между Белыми Совами и Лисами.
— Моя семья не враг Лисам, — сказал он. — И мы не друзья Белым Совам.
— Человек из замка в долине воюет с Белыми Совами. Это хорошо. Ты стал бы воевать и с врагами в Анлейне?
— Сам я с ними не сражался, если ты это имеешь в виду. Сражались воины из моего дома, когда те напали
Оризиану опять становилось плохо, наверное, от духоты и крепких запахов в хижине. Он очень устал.
— Все против Лис, — сказала Ин'хинир. — Мы — небольшой клан. Восемьдесят а'анов. Белых Сов, чья стая похожа на пчелиный рой, в пять раз больше. Твой род шныряет в долине, как мыши в траве. Мы — маленький клан, но мы не сдаемся врагу. А чтобы держаться, нам нужно зоркое, как у лис, зрение и острая мысль. Эсс'ир чувствовала себя обязанной помочь тебе, и мы позволили ей это. Наша обязанность — во'ан. Во'ан в безопасности?
— Я хочу только вернуться к моему народу. Я никому не скажу, где находится во'ан. И Роту скажу, чтобы не рассказывал. Мы только хотим обратно.
Он больше не мог говорить. У него уже стучало в голове. Все, что он когда-либо слышал о кирининах, все кровавые рассказы, теперь крутились у него в голове и требовали внимания: о фермерских детях, убитых в собственных постелях, о жестоких пытках воинов, захваченных в лесных перестрелках. И все же он цеплялся за мысль, что все это только рассказы, и они не могут иметь отношение к нему, здесь и сейчас. Он поверить не мог, что избежал ужасов Рождения Зимы только для того, чтобы быть осужденным на смерть старой женщиной с чем-то красным в серебристых волосах.
— Пей, — сказала Ин'хинир. Оризиан сначала не понял, о чем она, и взглянул на нее. Потом спохватился, что небольшая деревянная чаша так и стоит у него на колене. Вспомнив о вяжущем вкусе напитка, он нерешительно поднес чашу ко рту и отпил. Жидкость немного охладила, и, хотя вкус остался таким же резким, но уже не жгла так отчаянно. Голова немного прояснилась, томительный жар отхлынул от лица.
— Чего стоит твое обещание? — спросила Ин'хинир.
Оризиан помолчал, подыскивая слова, которые помогли бы ему наладить контакт с этой женщиной; он в этом очень нуждался. Он заявил:
— Оно налагает на меня обязательство. Такое же, какое ты имеешь по отношению к во'ану, и какое, по твоим словам, имела Эсс'ир по отношению ко мне. Мое обещание — это обязательство, которое я должен выполнять перед самим собой и перед тобой.
— Куда ты пойдешь?
— Пойду? Я… — Он не знал. Куда идти? Отец погиб, Эньяра и Иньюрен, наверное, тоже. До Колгласа слишком далеко, если Рот прав насчет того, что они зашли очень глубоко в эти земли. — Я сначала пошел бы в Андуран. К дяде, тану. Если то, что ты говоришь, правда, то мой народ должен воевать против Темного Пути и Белых Сов. Я должен в этом участвовать.
В глубине хижины кто-то, скрытый в полутьме, затянул песню. Это был приятный однообразный и таинственный напев, такой негромкий, что казался далеким бормотанием. Оризиан не был даже уверен, один ли голос звучит. Слов он тоже не разбирал. Звуки были печальные, почти скорбные.
— Я не собираюсь причинять Лисам никакого вреда, — опять начал он. — Я вам не враг. Если там воюют, то это против других хуанинов и против Белых Сов. Не Лис, — больше он ничего не смог придумать.
Долгое время никто не говорил ни слова. Была только обволакивавшая его песнь. Он опустил глаза и стал смотреть в чашу на коленях и на жидкость в ней. Она быстро остывала. Лишь легкий пар поднимался из нее к его лицу.