Рожденная революцией

Нагорный Алексей Петрович

– У меня на участке дом четырнадцать, по Неглинному, – сказал Афиноген. – В прошлом году наши преследовали Кутькова, загнали во двор этого дома, а там Кутьков исчез, как сквозь землю провалился! Я проверю еще раз, что там было, а?

– Бери себе в помощь Кондратьева, – распорядился Трепанов. – Разрешаю десять минут покурить – и к делу…

Вышли в дежурку. Афиноген сунул Коле ладонь лодочкой, сказал:

– Держи пять. Афиноген Полюгаев… Из рабоче-крестьян.

– Как это? – удивился Коля.

– Отец – рабочий. Мать – крестьянка. В моем лице имеем результат соединения

рабочих и крестьян, понял? – Афиноген рассмеялся. – А ты, я смотрю, к юмору не склонен…

– К чему? – настороженно переспросил Коля.

– К смеху, – объяснил Афиноген.

– Кончай базар, – Никифоров затоптал окурок. – Пошли…

– А как себя вести? – наивно спросил Афиноген.

– Матом не ругаться, рук не распускать, – серьезно сказал Никифоров.

– Иоанн-Златоуст! – с восторгом воскликнул Афиноген. – Суворов! – добавил он.

– А при чем тут Суворов? – подозрительно спросил Никифоров.

– Из уважения к вам!

Афиноген говорил почтительно, серьезно, но Коля понял, что он посмеивается над суровым Никифоровым. Коле стало жалко Никифорова, и, чтобы его выручить и поддержать, Коля сказал:

– Никифоров! А ты можешь научить меня правильным действиям при личном обыске?

– Само собой! – обрадовался Никифоров. – Где у меня пистолет, найди!

Коля начал его обыскивать, но ничего не нашел. Никифоров рассмеялся и резко выбросил вперед правую руку. Маленький черный браунинг послушно лег ему в ладонь.

– Резинка в рукаве, – объяснил Никифоров. – А на резинке пистолет, запоминай, когда-нибудь пригодится. А кольт ты носи не в кобуре, а за поясом брюк. Афиноген, покажи!

Афиноген лихо выдернул свой наган из-под пиджака.

– Видал? – снова обрадовался Никифоров. – У нас, брат, оружие не для формы, а для отражения внезапного нападения или для задержания преступника. В кобурах пусть начальство носит.

– Ну, я думаю, ваш Трепанов тоже не лыком шит, – с уважением сказал Коля. – Так что ты начальство не презирай.

– Между прочим, Трепанов, – строго вставил Никифоров, – не начальство, а старший товарищ, запомни. Он опытнее и умнее нас. Я так считаю, что это единственный… как его?

– Критерий, – подсказал Афиноген.

– Вот! – кивнул Никифоров. – Единственный… При назначении любого человека на должность начальника. А теперь – разошлись. Вы – в дом четырнадцать, а я – к Бахареву.

Бахарев жил на Тверской-Ямской в старом двухэтажном доме с маленькими окнами и облупившейся штукатуркой.

Никифоров пригласил двух понятых и сломал замок на дверях бахаревской комнаты.

Это было унылое холостяцкое жилище. Пахло пылью, застарелым потом – в углу, на газете, лежало сваленное в кучу белье – и чем-то еще – неуловимым и мерзким… Никифоров нашел на подоконнике початую банку с фиксатуаром, понюхал и сморщился от отвращения.

– Любили-с, – заметил один из понятых, сосед Бахарева по квартире. – Бывало-с из ванной по часу не выходили-с… Угрей все из носа давили. Или волосы и усики расчесывали и этой вот дрянью мазюкали-с.

– К нему кто-нибудь приходил? – спросил Никифоров. – Женщины? Были пьянки? Эти… оргии?

– Никак-с нет-с, – поклонился понятой. – Тихо-с жили-с.

В

гараже Госбанка все, к кому ни обращался Никифоров, недоуменно пожимали плечами. Нет, ничего предосудительного за Бахаревым не замечали. И более того: он был отзывчив, охотно давал деньги в долг, на женщин не заглядывался, спиртного в рот не брал… «Наша профессия не позволяет…», – объяснил Никифорову красноносый завгар, прикрывая рот ладошкой. Никифоров совсем уже было отчаялся и собрался уходить, но на всякий случай решил заглянуть в канцелярию управления делами – посмотреть личное дело Бахарева. Это дело все равно бы прислали в МУР – Трепанов его затребовал, но Никифорову хотелось хоть что-нибудь сделать самому, и он попросил у румяной сероглазой секретарши в старорежимных золотых сережках папку с личным делом шофера. Секретарша бросила на красавчика Никифорова многозначительный взгляд и небрежно швырнула папку на стол.

– Все вы, мужчины, одинаковы, – сказала она томно.

Никифоров перелистал папку. Дело как дело, обыкновеннейшая биография. Из рабочих, сочувствующий, был на фронте… Ну, что еще? Родители умерли, близких родственников нет.

– А чем же мы одинаковы? – спросил Никифоров и закрыл папку. – Вас как звать-то?

– Таня, – секретарша покраснела. – А тем, что он тоже липнул-липнул, да и сгинул, – она зло сверкнула глазами. – Вы извините, но я всегда говорила, что интеллигентной девушке такое быдло не пара, а он к тому же еще и лгун первостатейный!

– И чего же товарищ Бахарев лично вам наврал? – лениво спросил Никифоров.

– То-ва-а-рищ, – протянула она презрительно. – Знали бы вы, какой он товарищ. А наврал он то, что жениться обещал! – выкрикнула она.

– Тише… – Никифоров оглянулся. – Можете отлучиться со мной на полчаса?

– Смотря зачем… – Она игриво посмотрела на него и покраснела.

– Не за этим, – Никифоров тоже покраснел и разозлился. – Просто здесь неудобно разговаривать!

…На улице он подвел ее к извозчичьей пролетке, усадил и сам сел рядом.

– К разговору нашему не прислушиваться! – приказал Никифоров извозчику.

Поехали. Мягко цокали по заснеженной мостовой подковы. Таня зябко прижалась к Никифорову:

– Хорошо-то как… Будто до революции…

– Я вот тебе дам, – нахмурился Никифоров. – Настроение у тебя явно не то…

– У Бахарева вашего то… – сказала она обидчиво. – Он ко мне полгода приставал, а я – от ворот поворот. Не пара он мне.

– Ишь ты, – презрительно хмыкнул Никифоров. – Разборчивая.

– Подумаешь, шоферюга… – Она пожала плечами. – Мне надо не играться, а жизнь устраивать. Ну, пригласил он меня в «Яр», для сближения. Выпили. Он шампанского достал. Разговорился. Ты, говорит, думаешь, я – рабочий? Я говорю: а кто же ты? Тогда он говорит: а если бы я был, скажем, дворянин? Ты бы вышла за меня окончательно? Я говорю: если деньги есть и ты меня можешь обеспечить по гроб жизни, – выйду! Тогда он подзывает из-за соседнего столика толстого и лысого дяденьку в пенсне и говорит: знакомься, Таня, это есть мой родной дядя, профессор императорского университета… Ну тот само собой ручку мне поцеловал, сказал, что я шарман и душка, и ушел.