Розы на снегу
Шрифт:
«Смерть оккупантам! Да скроется тьма!»
Это тоже сделали свои. Смельчаков ищут полицаи, но десятки людей уже побывали у стены и затоптали следы…
Теплится коптилка у постели Виктора Дорофеева. Раскинуты на всякий случай игральные карты на столе. Возбужденные, с красными от мороза щеками, Борис Алмазов и Анатолий Малиновский громким шепотом, перебивая друг друга, говорят:
— Все сделано.
— Как ты задумал, Виктор.
— А Женька-то как крикнул!
— Только бы по голосу не узнали.
Светятся глаза у Дорофеева. Дрожащими руками берет он мандолину.
— Любимую, — просит Алмазов.
— «Дан приказ ему на запад…» — начинает Малиновский.
— Тише вы, полуночники, — просит появившаяся в дверях мать Дорофеева.
— Мы тихонько, мама, — успокаивает ее Виктор и подхватывает: — «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…»
Как-то вскоре после Нового года в заповедном бору Михайловского застучал топор. Один из деревенских старост, подлец первостатейный, получил от офицера ортскомендатуры Рыбке разрешение на рубку леса для постройки нового дома. Ночью в окно фашистского холуя влетел камень. К камню была прикреплена записка:
«Будешь рубить пушкинский бор — будешь зарублен своим же топором».
И подпись:
«Дядька Черномор».
Перепуганный староста утром побежал к старшине поселка:
— Господин Шубин, меня убить собираются.
— Кто?
— Какой-то не местный. Фамилия Черномор. Вот читайте.
Шубин улыбнулся, но, прочитав записку, составленную из вырезанных газетных букв, сказал:
— Смотри сам, но этот Черномор, видать, следит за тобой и… чем черт не шутит.
В этот же день Дорофеев, разговаривая с Алексеем Ивановым, подсмеивался над приятелем:
— Видишь, Лешка, как получается все хорошо. В школе тебя Воробьем звали. А кончится война — будут Черномором величать. Черномор не чета воробью.
Стук топора в заповеднике в первую военную зиму больше не раздавался.
ФРЕЙЛЕЙН АЛЛА
Шел март сорок второго, но весной еще и не пахло. Холодные ветры, завывая, проносились над могильным холмом, укрывшим прах Пушкина. Занесенные снегами Пушкинские Горы будто вымерли. На улицах ни человеческого голоса, ни собачьего лая. Лишь из домов, занятых оккупантами, доносилась постылая фашистская песня да слышался шум в избах, где пили полицаи.
Поселок оживал только в воскресные дни. На площади тогда появлялись санки и возки из дальних деревень. Несколько часов негромко гудел базар. Пушкиногорцы меняли одежду, табак, ткани на картошку и хлеб. Из уст в уста передавались последние новости. Были они нерадостными. В начале зимы охранным войскам гитлеровцев удалось разгромить многие партизанские отряды и подпольные организации советских патриотов в тылах армий группы «Север». Упорно ходили слухи: фашисты в Москве, Ленинград вот-вот капитулирует.
В один из мартовских воскресных дней базар в поселке шумел больше обычного. И люди задерживались на площади дольше, чем бывало. На лицах мелькали улыбки. У саней слышались обрывки коротких разговоров:
— В Насве начисто гарнизон разгромили…
— В Поддубье экономию гробанули…
— Хлопцы его говорят: батько самой Москвой сюда послан…
— Значит, держится матушка-столица?
— Сказанул! Дали Гитлеру от московских ворот поворот.
— Да, вот и нищие из Опочки тоже гуторят…
— Где же они? Расспросить бы…
Словоохотливого хромоногого старика в рваном рыжем полушубке и его поводыря — мальчонку лет двенадцати — видели и на монастырском дворе, и на окраине поселка, и по дороге к Михайловскому. После вспоминали: больно по-молодому у старика глаза блестели, когда про батьку Литвиненко рассказывал, да и, судя по разговору, ему больше пятидесяти не дашь. Нашелся даже человек — видел: шли у Сороти нищие скороходью, и хромоту у старшего как рукой сняло.
Но это было на второй и третий день после базара, когда стоустая молва уже разнесла по поселку и окрестным деревням весть о разгроме фашистов под Москвой и о появлении на берегах реки Великой «хлопцев батьки Литвиненко», как по имени командира называли бойцов рейдовой партизанской бригады. О подозрительных нищих коменданту донесли лишь под вечер. Бросились искать, а их поминай как звали. А ночью вьюга разыгралась не на шутку — все смешалось в белом вихре: лес, земля, поселок.
В ту метельную ночь в Пушкинских Горах не спали многие. Не могла сомкнуть глаз и дочь старшины поселка переводчица военной комендатуры Алла Шубина. И тому виной тоже были нищие. Заунывное «Подайте милостыню ради Христа» застало ее на крыльце. Что-то не ладилось с замком, а Алла торопилась войти в дом. Девушка хотела достать кошелек, но старик-нищий вдруг насмешливо сказал:
Алла Шубина.
— Не надо, фрейлейн. Марками мы брезгуем. Ждем от вас другого подношения, барышня.
— Какая я вам барышня? — возмутилась Шубина.
— Не нравится? Ну, тогда, — нищий уже не горбился, смотрел доброжелательно, — зайдем на минутку в дом, товарищ Шубина.
Оставив мальчонку в сенях, он вслед за Аллой вошел в комнату и неторопливо продолжил:
— За тебя, товарищ Шубина, один человек головой поручился. Вместе учились вы в средней школе в Опочке. Хочется верить, не по доброй воле ты в комендатуру попала. Пришло время доказать это. Небось слышала, есть такой термин — «разведданные». Сведения разные о неприятеле. Вот и собери их. Вспомни, что слышала, в бумагах посмотри или на карте в кабинете у начальства. Эти сведения нам очень нужны.
— Кому нам? — с замирающим сердцем спросила Шубина.
— Хлопцам батьки Литвиненко…
Как тут уснешь! Все самое сокровенное подняла из глубин души встреча с «нищим». Чудесной музыкой звучали весь вечер слова «товарищ Шубина». Девушка клялась сама себе: «Да! До конца жизни буду комсомолкой».
— Буду! — сорвалось с уст вслух.
— Что с тобой, Аля? — подошла к кровати младшая сестра. — Что будешь?
— Ничего, Анфисочка. Это я так, со сна. Приснилось: войны нет, и все у нас по-старому.