Рубеж-Владивосток

Павлов Игорь Васильевич

Раскритиковали наш флот, прозевавший врага под водой.

В какой–то момент мне показалось, что типография сильно нарывается, причём намеренно.

Свернул газету, пусть Фёдор с гусарами подивится. И поскакал дальше.

Перед управлением полиции на площади идёт развод патрульной кавалерии, которая распределяется по улицам. Сбоку в отделение приема жалоб очередь под сотню метров по улице тянется, да ещё толщиной в пять человек. Галдёж стоит, бабули ругаются. На меня косятся горожане недобро, когда спускаюсь с седла.

—

Барин прискакал какой холёный, — шепчутся, кости мне промывая. — Э, нет, породистый. Волосы, как у барышни золотятся, а глаза медные, как у иностранца. Ууу, бесстыжие. Небось, без очереди хочет влезть. И чего ему жаловаться–то? Драпал бы на паровозе, как все. Хоть продохнули бы спокойно.

Стою, как дурак, неподалёку и не знаю куда податься. То ли в очередь встать, как принято, то ли сразу к постовому обратиться.

Гордо держу лицо, делая вид, что не слышу. Лошадка копытом бьёт, ей здесь тоже не нравится.

Около часа простоял добросовестно в конце очереди, а она только прибавляется. И всё больше простого люда косится на меня и сплетни разводит.

Надоело, решил всё же к постовому подойти. Только дёрнул за уздцы, народ заахал.

Два мехара из–за здания выскочили. Через гам и не услышал заблаговременно, как рокочут двигатели.

Прямо у площади метрах в двадцати от меня приземлились, после быстрого появления уже медленно опустившись, будто их по верёвке спускают. Народ взбудоражили и дёрн под ногами разодрали.

Только сели, гам базарный сразу прекратился. Обычно появление мехаров олицетворяется у людей с появлением монстров. Со смертью их ассоциируют, тут и философствовать нечего.

Я и сам дышать перестал, придержав обеспокоенную лошадку. Это ж те самые мехары, которые в училище дрались. Синий с заострёнными плечами и широкими клинками, да чёрный, что был самым резвым! Новизной блестят оба, будто в бою и не были. Крылья «стрекозьи» сложили — целёхонькие, на броне перламутровой ни царапины.

Кабина синего пшикнула первой. И оттуда спрыгнул непринуждённо с двухметровой высоты самый настоящий атлет под метр девяносто ростом! В мундире синем буквально обтягивающим всё тело. Волосы каштановые длиной, что уши закрывают, блещут лоском. Лицо, как у матёрого гренадёра, глазища чёрные, злые, словно ищет кого бы растерзать, губы сжаты, будто гневается. Лет сорок ему на вид, хотя по фигуре и не скажешь.

С вызовом всю толпу осмотрел, на мне чуть дольше задержавшись.

Народ от него шарахнулся ещё сильнее, чем от мехаров, и затаился.

Один я, наверное, сделал вид, что не сильно–то и испугался. Рассмотрел украдкой. Свечение кольца оценил, частицы четыре у него. На мундире целых шесть пурпурных лент, ещё значки лиловые. Погоны подполковника, без золотого бархата. Ему и не пойдёт, и так плечи широченные прут.

Осмотревшись быстро, гвардеец ко второму меху всё ещё закрытому подошёл. И встав напротив чёрной кабины,

выдал не громко, но мужественно:

— Агнесса? Сделай три глубоких вдоха и открывай.

Секунд пять длится пауза, мужчина терпеливо ждёт. Затем крышка раздваивается, открывая мне лицо и торс пилота в пол–оборота.

А вот и моя спасительница, ахает в груди. Ведь это она убила двух монстров, пытавшихся на меня напасть. И кто же ты…

Худенькая, бледнокожая девушка. Мундир чёрный с пуговицами золотыми без лиловых и пурпурных наград, всяких планок и прочего. Голова опущена будто специально, чтобы длинная прямая чёлка завешивала лицо. Волосы белые в пять — семь длинных кос заплетены, локоны отдельные, будто выбелены, цвета недавно выпавшего снега в утреннем морозном лесу. Так же поблёскивает.

Солидарный со мной народ в изумлении стоит. Что это за диво?

— Может, сам? — Слышу слабенький, даже умирающий голосок от девушки–пилота.

— Нет, без тебя никак. Ты же не будешь вечно сидеть в мехе? К тому же Настя назначила тебя с этим разобраться, я только в помощь, — ответил гвардеец и лапы мощные протянул. — Спускайся.

Руки вынула, ногу из гнезда потянула, коленку согнув. Мужские белые лосины смотрятся довольно вульгарно. Но это оказались «цветочки» эпизода.

Изящные атлетичные ножки в белых сапогах, походящих подошвой на балетки, опустились прямо в объятия гвардейца, который, будто оба они — циркачи, стал аккуратно снимать её из кабины. При этом взял прямо под выпирающие в лосинах женские ягодицы! Мне сбоку ох как хорошо виден этот разврат. Ну балерун с балериной, в газетной вырезке, как–то у Фёдора подсмотрел такое.

В момент поймал себя на мысли, что позавидовал этому мужчине. И почувствовал, как горят мои щёки.

Отвернуться бы, да жуть, как любопытно, её рассмотреть хочется. А гвардеец опускает её на ноги бережно, демонстрируя, насколько она крохотная, по сравнению с ним. Совсем, как малышка.

— Ты слишком много времени проводишь в кабине меха, мышцы что сталь, растеряла всякую нежность, — говорит ей едва слышно на ухо.

— И зачем мне эта нежность, Кость, — прошептала в ответ бесцветно.

— Срам какой, — зашипели бабули по соседству, как змеи. — Обжимаются ещё на людях, любовнички. Да он ей в отцы годится. А здоров, как портовый грузчик.

Гвардеец отступил от неё на несколько шагов. А девушка, сделав неуклюжий шаг ему навстречу, пошатнулась. Дёрнулась, выставляя ногу, чтобы не упасть, и чёлка на пару мгновений качнулась, обнажая профиль лица.

В горле тут же пересохло. Никогда не видел таких красивых лиц в профиль. Вздёрнутый с задором носик, особый разрез больших светлых глаз, то ли светло–зелёных, то ли голубых, как небо. Девочка из сказки, каких не существует наяву. Нет, я не влюбился. Сердце не дрогнуло, чуть сжалось. Но что–то взыграло во мне новое, вызывая смятение.