Ручная кладь
Шрифт:
– Гони их прочь!- громко сипел неприятный мужской голос.
Женщина поинтересовалась, что собственно Марине нужно от Франка и пока Марина объясняла и доставала из сумочки фото, на пороге появился старик, опирающийся на ходунки.
– Пошла отсюда, - грубо закричал он и закашлялся.
Марина растерялась и, молча, протянула ему фотографию.
– Что это такое?
– возмущено спросил старик, кивая в сторону фото.
– Помните, вы спасли жизнь девочке под Ленинградом?
Старик на мгновенье замер и посмотрел на Марину холодным взглядом бесцветных глаз.
– Не врите, я никого не спасал, - просвистел он, облокотился на ходунки и, взяв в руку фотографию, сощурил глаза.
– Хелен, очки принеси, -
Старик снова раскашлялся и пристально уставился на Марину.
– Кто тебя сюда прислал? – спросил он.
– Никто, - ответила Марина, напрягая весь свой немецкий, чтобы объяснить вкратце причину визита.
Старик ее не дослушал - приступ кашля согнал его с крыльца.
– Пойдем, - сказал Франк и медленно поковылял в дом. Марина хотела ему помочь, он старик только грубо оттолкнул ее, буркнув, что не нуждается в помощи.
Они вошли в гостиную, и Франк осел в кресло перед телевизором. Би-би-си, рассказывала занимательные истории из жизни бабочек, и разноцветные представительницы отряда чешуйчетокрылых грациозно порхали по огромному экрану.
Хелен дала старику очки, и он долго всматривался в фотографию.
Передача Би-би-си закончилась и телевизор, навязчиво повторив рекламу, приступил к обзору новостей. Франк поднял глаза на экран, и трясущаяся рука зашарила в поисках пульта.
– Хелен, как ты можешь слушать этих лгунов, - закричал он, - выключи немедленно! У них опять во всем виноваты русские! Неужели ты хочешь, чтобы твоих детей отправили на войну? – возмущался он, густо разбавляя свою речь грубыми ругательствами.
Хелен нажала на кнопку, и комната погрузилась в тишину.
– Она жива?
– спросил Франк, снова беря в руки фото.
– Кто? – удивленно спросила Марина.
– Девочка, о которой вы мне рассказывали, кто еще?
– возмущенно просипел Франк.
– Да она выжила, я ее дочь.
– Хорошо, - сказал Франк.
– Зачем она сохранила это фото?
– Вы спасли ей жизнь, - сказала Марина.
Старик весь затрясся.
– Я бросил ее одну в лесу зимой в двадцатиградусный мороз, и это сейчас называется спасти жизнь?
– Но вы могли бы ее убить, - с недоумением добавила Марина.
– Может мне теперь дать медаль за то, что я ее не убил?
Старик покраснел, жилки на висках лихорадочно забились, и пот выступил на морщинистом лбу.
– Папа, выпей лекарство, - взмолилась Хелен, протягивая Франку пузырек с пилюлями.
– Не нужно мне никаких таблеток, - закричал старик, - я здоров. Вся эта фармакология - выдумка докторов, чтобы денег с меня побольше содрать.
Он еще глубже провалился в кресло и закрыл глаза. Лицо его побелело и ничего, кроме громкого свистящего дыхания, не выдавало в нем признаков жизни.
– Чаю хотите?
– спросила Хелен почти шепотом у Марины, ставя перед ней чашку и наливая в нее кипяток. Франк приоткрыл глаза и тихо произнес:
– Это фото сделал мой отец в тот день, когда меня призвали в Армию. Это мои сестры: Элиза, - сказал он, указывая на девочку поменьше, - а это Линда, ей было тогда десять. Они погибли в сорок пятом от бомбежки. Англичане прицельно бомбили жилые районы. Он тяжело вздохнул и задумался.
– Это я, - сказал он, ткнув пальцем в худощавого парнишку, стоящего между девочками.
– Я был мальчишка. Дурачье. Нам замусорили головы всяческой ерундой, мы поверили и поспешили отдать свои жизни за Фюрера, - он отложил фотографию и поворочался в кресле.
– Меня призвали зимой сорок четвертого, мне было шестнадцать, но врач на призывном пункте даже не посмотрел в мою сторону. Кем я был для него? Просто куском пушечного мяса. Он поставил штамп «годен» в призывной книжке, мне сделали прививки и я оказался в казарме.
В нашем отделении было шестнадцать человек. Когда унтер-офицер узнал, что среди нас нет никого, кому
Затем скомандовал:
– Направо! Шагом марш!
И отправил на фронт.
Нас высадили под Ленинградом. Когда я уезжал из Мюнхена, в нашем дворе расцветали каштаны. А здесь была настоящая полярная зима. Морозы стояли такие, что по ночам от холода мы не могли уснуть. Были постоянные перебои со снабжением, и нам выдавали продукты сухим пайком на несколько дней. Казалось, что мы окружены врагами повсюду. Не только люди, но и вся природа воевала против нас. С ненавистью дули пронизывающие до костей ледяные ветра, злобно выли метели. Любое дерево могло упасть на голову, проскрипев напоследок – «умри, фашистское отродье!».
Пытаясь подавить упаднические настроения, обершарфюрер СС устроил показательную казнь. Троих пытавшихся, по его мнению, дезертировать солдат привязали к столбу и публично расстреляли. Никому из убитых не было и восемнадцати. Многие мои сослуживцы отнеслись к казни, как к цирковому шоу. Я же отчетливо понял, что война проиграна. Агонизирующая власть прикрывала свою жирную задницу телами собственных детей.
Не прошло и нескольких недель нашего пребывания на передовой, как началось наступление русских. Посреди ночи нас разбудил дикий гул. Земля дрожала, грохот пушек сливался в единый рев, воздух завывал и гудел. Бомбардировщики, словно гигантские хищные птицы, кружили над нами. Фонтаны перемешанной со снегом и металлом промерзлой земли взлетали в небеса и сыпались на голову. Мы оказались в огромном смертельном котле. Кругом был сущий ад. Охваченные паникой солдаты побежали к лесу. За спиной раздалась пулеметная очередь: подоспевшая с тыла мотобригада СС, пытаясь остановить отступление, стреляла в спины. «Все кончено», – прозвучало у меня в голове. Я впал в уныние, осознав бессмысленность дальнейшей борьбы, переполненный страхом перед подручными, отчаянно защищающими умирающий режим.
Вдруг я услышал рев и грохот почти рядом с собой. Я всмотрелся в освещенную взрывами ночную тьму. Прорвавшие оборону танки русских прицельно стреляли по траншеям, в которых еще оставались солдаты. Воздух наполнился криками и стонами. Руки, ноги, каски, перемешанные со снегом и землей, взлетали вверх. Вскоре тяжелые машины достигли окопов и раздавили гусеницами всех, кто там оставался.
Эсесовцы побросали мотоциклы и бросились в сторону леса. С криками и автоматными очередями они гнали выживших по глубокому, к счастью, покрытому толстой коркой наста, снегу. Всего нас осталось не больше двухсот человек. У меня не было винтовки. Впрочем, я такой был не один. Оружия не было почти у половины, а у остальных не хватало патронов. Но для меня это было совершенно неважно, потому что я уже больше не хотел воевать. К утру мы вышли к небольшой деревушке. Нами, как старший по званию, командовал обершарфюрер СС. Устроив небольшой привал, он передал нам напутственные слова Геббельса, сказав, что Америка и Европа вот-вот поддержат Германию в борьбе с коммунизмом, Черчилль уже заседает с Гитлером в Берлине и до прихода помощи осталось продержаться совсем немного. После чего он потребовал, чтобы мы расстреляли всех жителей в деревне, сожгли деревянные дома, заняв оборону в каменном строении на вершине холма. Он осмотрел нас пытливым взглядом в надежде найти добровольцев. Несмотря на зажигательную речь, солдаты стояли понурые, опустив глаза. Он ткнул пальцем в паренька лет семнадцати. Юноша попятился и отрицательно покачал головой. Прозвучал выстрел. Парнишка медленно осел, орошая снег красными подтеками. Обершарфюрер махнул мне пистолетом, я вздрогнул и поплелся следом. За нами, подгоняемые эсесовцами, шагали остальные.