Ручная кладь
Шрифт:
Костя обещает протестировать и сказать, какой у нее скрипт.
– Ну, и какой? – улыбаясь, спрашивает Лена.
Костик мнется, выдавливая из себя витиеватый ответ. Значит «фатальный», – понимает Лена. От этой мысли ей становится грустно и холодно. Она обречена. Из этого тупика выхода нет. Она все равно умрет, просто потому, что с этим не живут.
Столовая маленькая и пациентов кормят в две смены. Краевская, поевшая в первую смену, отчаянно прорывается снова. Ее не пускают, она падает на пол и воет. Голос звучит с мольбой и отчаяньем. Лена замирает от душещипательной сцены. Но церберы в дверях непреклонны. Они смеются и гонят старушку прочь.
– Пустите ее, что вам жалко?
Две толстые клуши оборачиваются на Ленин крик. Они уже готовы сожрать ее взглядами, но за Лену вступается Татьяна.
– Пустите, зачем вы издеваетесь, еще не известно, что с вами будет в ее возрасте.
Пока остатки мозга пытаются это вообразить, Краевская проскакивает между зазевавшимися санитарками в столовую и занимает место за столом. Ее лицо светится от счастья, и словно маленькое знамя победы, кулачок сжимает алюминиевую ложку.
– Опять пришла, – смеясь, говорит повар, и кладет ей полполовника каши. Краевская молит о добавке, ее красивое лицо заливают слезы.
– Съешь, я еще дам, – обещает повар и накладывает кашу следующему.
Наверное, она мысленно сейчас там, в блокадном Ленинграде. Ее лицо светится счастьем. Медленно, словно деликатес, она намазывает овсяную кашу на маленькие ломтики булки и, смакуя, кладет в рот. Она настолько поглощена процессом еды, что не замечает, как остается одна. Она, конечно же, не съела даже четверти порции, и ее глаза смотрят с болью, как санитарки уносят тарелку. Она прячет в кулачке кусочек булки и пробирается к выходу. Снова трагедия и снова плач. Огромные голубые глаза утопают в слезах. Булку отбирают.
Словно пытаясь взять реванш, санитарка заталкивает Лену в палату, где лежит Краевская. Смрад, висящий в воздухе, обухом бьет Лену по голове. Санитарка поднимает матрас, и запах плесени смешанный с мочевиной заполняет пространство вокруг. Под матрасом, бережно завернутые в кусочки газеты, лежат ломтики белого и черного хлеба. Поняв, что заначка обнаружена, хрупкая старушка падает всем телом на кровать и начинает выть.
Комната кажется Лене огромной. На крик Краевской оборачиваются полсотни глаз. Полуживые, бесформенные тела ложатся на кровати, стараясь закрыть собой последнее, что осталось у них в этой жизни – спрятанные под матрасами засохшие, заплесневелые корочки хлеба. Лена понимает, что она уже видела эти лица. Точно такие же люди глядели с фотографий в музее блокады Ленинграда.
Кто сказал, что блокаду сняли? И что она была всего 900 дней? А это, по-вашему, что? Это не правда, что чужая боль не болит. Лена чувствует ее сейчас каждой клеткой своего тела. Вот они, защитники города. Герои тех далеких лет. Выжившие и выстоявшие, не сдавшиеся и победившие. Наверняка многие награждены орденами и медалями. И теперь благодарные потомки запихнули их сюда догнивать.
Пока Лена, морщась от вони, наблюдает за пациентами, в палате появляется Татьяна.
– Это что такое? – звучит ее громкий и возмущенный голос, – что здесь за смрад?
Она подходит к кровати, на которой лежит старушка и тихо стонет. Ловким движением женщина переворачивает пациентку и осматривает.
– Почему пролежни не обработаны, почему простыни нет, почему не вымыта! – голос Тани звучит настолько грозно, что санитарки забывают – Татьяна обычная пациентка, и начинают суетиться вокруг.
– Ленка, ты чего бездельничаешь? Иди, помогай! – Приказывает Татьяна.
Одна, вторая, третья, – Татьяна осматривает лежачих больных, командует санитарками, заставляя менять белье. Те неохотно, переваливаясь с боку на бок, словно беременные пингвинихи, семенят по палате, поднося чистые простыни, перекись водорода и ватные тампоны. Татьяна обрабатывает пролежни, показывая Лене как делать массаж для их предотвращения. Они проветривают помещение и собираются уходить. Вдруг кто-то берет Лену за руку: старушка целует ее
«И ты, молодая и здоровая, жалуешься, что тебе плохо? Посмотри и запомни, запомни навсегда, чтобы всякий раз, когда тебе захочется себя пожалеть, эта картина вставала у тебя перед глазами. Ты хотела сбежать? Сбежать от проблем?» – внутренний голос сегодня беспощаден. Лена пулей вылетает из палаты. Она теперь знает, чего действительно нужно бояться.
Сегодня не будет Кости, сегодня восьмое марта и Лене просто нужно как-то пережить этот день.
Краевская вальсирует с главврачом. Ее хрупкое и грациозное тело в мельчайших деталях помнит все движения танца, а мозг не помнит даже о случившемся пару минут назад. Они танцуют вдвоем под восхищенные взгляды собравшихся в столовой пациентов. Глаза больных потеплели, и лица бессмысленно улыбаются, какой-то нечеловеческой, почти собачьей улыбкой. Из-за чуть приоткрытых окон соблазнительно пахнет свободой. Там, за каменными стенами, продолжается жизнь, от которой Лена отчаянно пыталась убежать. Она смотрит сквозь стальные прутья в окно, и ей безумно хочется на свободу.
На столе лежит бесхозный карандаш. Лена отвечает на вопросы, но продолжает за ним наблюдать. Он полностью завладел ее вниманием, превратился в цель и смысл жизни. Он – это часть запрещенного мира. Глаза следят и за Костей. Сейчас он отвлечется, и рука, стремительнее, чем нападающая на добычу кобра, вцепится сильными пальцами в карандашный огрызок и положит в карман. Готово.
Глаза излучают свет удачи.
Лена сидит на кровати и смотрит в окно. Легко Косте говорить: «придумай историю про несчастную любовь, чтобы в нее поверили врачи, и тебя выпишут». Она мысленно перебирает в голове всех своих одноклассников, затем тех, кого она помнит из параллельных классов, но достойной любви кандидатуры не находит. Она впадает в отчаянье и медленно начинает погружаться в тоску. Неожиданно всплывает воспоминание об исключении, иммигрировавшего в Израиль, Бори Рабиновича из комсомола. Лена не помнит Бориса, но возможно это к лучшему. В глазах загорается огонь, и она, осторожно нащупав в кармане карандаш, начинает записывать созданную воображением историю. Карандаш тихонечко чирикает на обложке журнала текст. Все происходит как в кошмарном сне. Две мощные фигуры возникают перед ней. Лена, вскрикнув от резкой боли, падает вниз лицом на кровать, и из выкрученных за спиной рук извлекается карандаш и журнал с записями. Все, она наказана. Читать или выходить из палаты запрещено.
Взмыленный и красный Костик влетает в комнату.
– Как ты посмела. Ты меня подставила!
Он не слушает ни объяснений, ни оправданий. Он причитает о созданных Леной потенциально-возможных проблемах. Она смотрит вслед удаляющейся спине, и глаза заполняются слезами. «Я больше не могу». Но теперь все пути к свободе отрезаны. Она, как и старушки-блокадницы, будет догнивать здесь до конца жизни.
Наутро Костя спокоен, тих и приветлив, больше никаких рассказов или разговоров про Цветаеву, никакого Эрика Берна. Костик, как бы вскользь, говорит о том, что ей будут делать «амиталового интервью». Лена осознает, что это значит. Она снова проваливается в грусть.
– Что тебя так огорчило? – спрашивает Костя, увидев резкую перемену ее настроения.
– Мне жаль, что я не читала книжку Александра Подрабинека «Как следует везти себя диссиденту на приеме у врача психиатра», – усмехаясь, отвечает она.
Костик чуть натянуто улыбается.
– Без этого тебя не выпишут, – оправдывается он. И Лена слышит скрытый подтекст: «ты сама виновата». Но Лена умная девочка, она подслушивала «Голос Америки» у отца. Она знает, что «амиталовое интервью», это пытка, запрещенный во всем мире прием. Но сейчас ее огорчает даже не это. Она все рассказала Костику, сама, без всяких пыток, он слушал ее, смеялся, шутил. Значит, он ей не верил?