Руина
Шрифт:
При имени Мазепы Галина зарделась, как маковка, и прижала руки к груди, словно боясь, чтобы из нее не выпрыгнуло от чрезмерной радости сердце, а потом вдруг неожиданно зарыдала.
— Успокойся, успокойся, дитя мое, — стала утешать ее с материнской любовью настоятельница, — я понимаю твое горе разлуки, но оно вскоре сменится неожиданным счастьем: кто претерпит, тому Господь и воздаст. Твой жених и прислал сюда к нам своего друга, вельможного пана Фридрикевича, чтобы ходатайствовать, от своего имени и от имени гетмана Дорошенко, о разрешении кляштором данных тобою обетов, и я вот тебе объявляю, что обитель, укрывши тебя от напастников и предложивши тебе духовный путь ко спасению, тем не менее, не накладывает на твою волю
Галина поражена была, как громом, этой налетевшей на нее нежданно радостью; в вихре опьяняющих ощущений она не могла еще разобраться, не могла ничего сообразить и понять, но чувствовала лишь наплыв неизъяснимого блаженства. Не помня себя, она бросилась на колени перед игуменьей и начала целовать ее руки.
— Встань, встань, моя сиротка, — умилилась даже закаменевшая сердцем игуменья, — мы разрешаем твои обеты и с молитвою отпускаем тебя на волю; ты можешь отправиться сейчас, вместе с другом твоего Мазепы, к своему жениху, чтобы стать ему верной и покорной женой, а нам благодарной доброжелательницей.
Теперь только поняла Галина, что сидящий здесь пан приехал за ней и увезет ее… Но к Ивану ли? — шевельнулось у нее сомнение и холодной змейкой защекотало под сердцем…
— С этим паном? — спросила она, испуганно отступивши назад. — Я не знаю пана…
— Панна, триста перунов, права, — отозвался с изысканной почтительностью пышный шляхтич, — панна меня видит в первый раз, и я не смею требовать, чтобы она верила моим словам, но, быть может, она поверит этому доказательству? — И Фридрикевич вынул из кармана и подал смущенной Галине серебряную чернильницу с длинной рукояткой, клейнод полкового писаря и серебряный дзыгарок (часы), нюренбергскую луковицу. Вещи эти были конфискованы Тамарою у Мазепы, при аресте его, еще во времена Бруховецкого, и переданы теперь Фридрикевичу.
Чернильница не произвела впечатления на Галину, так как она, по малограмотности, не могла разобрать на ней вычеканенной надписи и передала ее игуменье, а часы Галина сразу узнала: они удивили ее еще при первом пребывании на хуторе Мазепы, и она часто любовалась этой заморской диковинкой.
— Его, его дзыгарок, — вскрикнула она. — Я его узнала… Вот и значок от камешка, на который я было его уронила…
— Ну вот, видишь ли? — подтвердила эту мысль и игуменья. — И на этом каламаре (чернильнице) стоит ясно надпись: «Иван Мазепа»… Значит, и сомневаться нельзя, — а чтобы тебе удобнее было в дороге, то я прикомандирую к тебе старую нашу послушницу, сестру Терезу; она тебя соблюдет.
— Святая, преподобная, родная мать моя и благодетельница! — ловила руху у настоятельницы Галина, обезумев от восторга и ставши перед образом Девы Марии, воскликнула в экстазе: — Да неужели это не сон, Заступница моя небесная? — И упала перед образом ниц…
Как ни старался Гордиенко развлечь Мазепу в дороге, какими прибаутками не пересыпал свою веселую речь, но Мазепа ко всему был безучастен и угрюмо молчал; он торопил только чрезмерно коня, чтобы поскорей прибыть в Чигирин и погрузиться в водоворот политических интересов, погрузиться и закружиться в нем до полного самозабвения. Воспоминание о Галине стояло перед ним мрачным, загадочным сфинксом, и чем более он старался подойти к нему и разъяснить его таинственное значение, тем более путался в сети предположений и изнемогал в мучительном бессилии найти хоть какую-либо разгадку… Прежде, до появления этого несчастного кольца, он был убежден, уверен в своей
Гордиенко хотя и болтал в пути о всякой всячине, однако из деликатности не касался открытой раны Мазепы; но упорное молчание и какое-то отупение последнего расшатало его сдержанность, и он решился поговорить с ним напоследок.
— Да ударь ты, наконец, лихом об землю, — сказал он, — и не круши себя думой: умерла твоя Галина, я убежден теперь в этом, и умерла от ятагана косоглазых чертей…
— Как? Почему ты полагаешь? — даже вскинулся на седле Мазепа.
— Да вот, это самое кольцо и говорит о ее смерти, а нам почему-то оно сначала заморочило головы… Ведь если бы поляки сделали наезд, то не убивали бы красавицы ради кольца, так как она сама стоит во сто раз больше, таким бранкам еще покупают всякие цяцьки, чтоб подороже за них взять на торгу. Но ты ведь поляков и в думке не маешь, так как никто из них не знал в тот хутор тропы?
— Никто!
— Ну, так, значит, — татаре, а они и подавно с живой красавицы не снимут ни серег, ни перстней.
— Да ведь стрелы? — перебил раздраженно Мазепа, устремив на Гордиенко воспаленные, налитые кровью глаза.
— И насчет стрел теперь я догадался. Нападение было сделано ночью, с налету, стрелять-то в темноте было и не к чему: голомозые просто подкрались, зажгли с четырех концов хутор, а когда выскочили несчастные из пылавших хат, то на них и набросились, а страшный перевес их в силах сразу покончил борьбу. В темноте, в дыму, да в жаркой схватке эти собаки не разглядели даже красавицы и зарезали твою горлинку… Ну, с трупов, конечно, по-ободрали все, что нашли ценным…
— Да, это так! — вскрикнул Мазепа и помчался во всю прыть по степи…
При въезде в Чигиринский замок Мазепа встретил у брамы Саню Кочубей и обрадовался ей ужасно. Эта встреча напомнила ему, что у него остались еще друзья, которых заставил забыть лишь порыв жгучей тоски.
Саня показалась ему немного пополневшей; она ему сообщила немедленно, что гетман в большой тревоге и что ждет его не дождется, что гоняет мужа ее почти ежечасно справляться, не возвратился ли генеральный писарь из Сечи?
И действительно, не успел Мазепа войти с Гордиенко в свою светлицу, не успел переменить дорожного платья, как его позвали немедленно к ясновельможному.
Дорошенко встретил его с наболевшим, видимо, нетерпением.
— Что это пана дождаться нельзя! — заговорил он с некоторым раздражением, в котором сказывались и дружественная досада, и начальничий выговор. — Можно было б за это время слетать в Бахчисарай, даже в пекло и вернуться назад… А тут неотложные краевые потребы… Тревожные вести… Неведение… ропот этих баранов… И у меня нет под рукой моего писаря.
Мазепа был смущен таким приемом, но, сообразив, что в нем звучали преимущественно тревога и растерянность гетмана, ответил мягко, спокойно:
— Чем чернее встает хмара над краем, ясновельможный, — чем зловещей наступает гроза, тем важнее для нас заручиться помощью Запорожья… И я, благодаря ласке Божьей да содействию друзей, успел этого достигнуть…
— Так Сирко со мной? — вскрикнул обрадованный Дорошенко. — И разделяет мои думки?
— Пан кошевой со славным товариством шлет тебе, батько, сердечный привет и протягивает на помощь свои сильные, вооруженные руки, твои думки, ясновельможный, всем им по сердцу, и Запорожье готово полечь костьми за целость и благо Украйны.