Руина
Шрифт:
— Конечно — все от Бога, но и ты избранник Его… А где же этот друг твой, Гордиенко?
— Здесь, со мною; он много помог мне на Запорожье, подготовил умы…
— Так пошли за ним, — разопьем вместе ковш, другой, подкрепимся чем Бог послал и потолкуем о делах. Гей, кто там? Позвать сюда ко мне пана Гордиенко, что приехал с генеральным писарем! — приказал гетман вошедшему на зов гайдуку.
Едва последний закрыл за собою дверь, как внезапно на пороге другой появилась жена гетмана, бывшая на послушании в монастыре, Фрося. Мазепа, как увидал гетманшу, так и окаменел от удивления, словно прикипел
— Не узнал пани гетмановой? — спросил гетман, глядя на Мазепу.
— Клянусь Богом, не узнал! — вскрикнул тот, стремительно бросившись к ручке ясновельможной. — Меня ослепила ее ясной мосци краса, а слепому прощается многое…
— Эх, пане, — ответила с оттенком сердечной боли бывшая в изгнании Фрося. — Горе красит только рака.
— Моя коханая, — прервал с упреком жену свою гетман. — Кто старое помянет, тому глаз вон!.. А лучше вот что: распорядись, чтобы подали нам сюда старого, еще конецпольской варки, меду, да и сама приходи скрасить нашу беседу: ведь осенние ночи темны, так солнце среди них всем радостно.
Гетманша поклонилась гетману низко, покорно, в знак согласия, и на прекрасном лице ее заиграла слабая, болезненная улыбка.
— Все простил, все забыл… — прошептал, по уходе жены, как-то в сторону, скороговоркою гетман, — памятуя, что все мы грешны и что за это, быть может, и мне отпустит что-либо Господь милосердый: кою убо мерою мерите, тою отмерится и вам! Да и сердце болит за ней.
— Батько мой! — воскликнул с неподдельным экстазом Мазепа. — Коли ты смог победить свое могучее сердце, так победишь подавно врагов!
Сильно и радостно билось сердце у Мазепы, когда он подъезжал к лесному укреплению полковника Гострого. Он чувствовал теперь, что не все еще умерло для него в жизни, что за той брамой еще ждет его дорогой друг, чудное сердце которого и редкий ум могут внести светлый луч в непроглядную тьму его одинокой души.
Время было за полдень, когда Мазепа, во главе небольшого отряда, подъехал к укреплению. День был ясный, слегка морозный, один из тех дней, какими иногда на прощанье дарит нас запоздавшая осень.
Окружавшие высокий частокол мохнатые сосны и ели были покрыты уже инеем и казались вылитыми из чистого серебра, унизанного алмазами, хризолитами и рубинами. Ясное небо стояло высоко над очарованным лесом и светилось бледной лазурью. Воздух был неподвижен и полон бодрящей прохлады.
После длинного ряда мрачных, дождливых дней, с нависшим низко свинцовым небом, с воем и стоном злобного ветра, этот день показался нашему путнику праздничным и волшебно нарядным. Мазепа с жгучим нетерпением подскакал первый к браме и нашел ее открытой, со спущенным мостом, — словно ждала уже она гостя: дело в том, что из укрепления выезжало в то время несколько всадников, и Мазепа, воспользовавшись случаем, обменялся с ними приветствием и проскользнул по мосту незамеченный воротарем на замчище; первое, что бросилось ему в глаза, — была Марианна.
Облитая яркими лучами солнца, в простом наряде, без кунтуша, а только с белым платочком, накинутым небрежно на голову, она казалась олицетворением величавой красы и жизненной силы. Марианна стояла на ганку высокой, рубленой коморы и кормила кусками черного хлеба двух огромных собак. Они радостно виляли хвостами и терпеливо ждали подачек от своей нежно любимой хозяйки, но въезд постороннего человека на дворище обратил сразу их внимание: псы воззрились на всадника и злобно залаяли. Марианна прикрикнула на них и, приставив руку к глазам, пристально взглянула на новоприбывшего гостя; она сразу же узнала в нем своего друга. Мазепа, по крайней мере, заметил, как лицо ее вспыхнуло и как заискрились радостно расширившиеся от удивления глаза.
— Иван! Боже мой! — вскрикнула с неудержимым восторгом Марианна. — Назад! То наш лучший друг! — остановила она бросившихся было псов и стремительно пошла навстречу желанному гостю.
Мазепа тоже поспешно соскочил с своего аргамака, передал его конюху и почти подбежал к Марианне.
— Как я рад, — промолвил он, словно виноватый, и поцеловал протянутую ему руку.
Марианна тоже поцеловала его дружески в голову и заметила с легким укором:
— Рад, а по полугоду и глаз не кажет…
— Где ж по полугоду? — улыбнулся нежно Мазепа.
— Ну, я не считала аккуратно… не до того было… время лихое, а все ж долго: отец ждет и не дождется… каждый день приносит новые и все более неприятные известия… надвигаются отовсюду хмары, а от пана — ни слуху ни духу!
— Да я, друже мой любый, и без хмар прилетел бы сюда, не прогулял бы, не промедлил бы и минутки, коли б моя воля, то я бы, может быть, так надоел, что и дрючком бы велела гнать меня со двора…
— Будто бы? — вспыхнула Марианна и начала ласкать своих псов. — Только я своих друзей никогда не гоню… Не правда ли, мои щирые, неизменные?
Собаки завиляли любовно хвостами и, взглянув ревниво на пышного пана, зарычали сдержанно, тихо.
— Ну, вот и они недовольны за кривду…
— Они просто злобствуют ревниво на нового друга… Да, будь я на их месте, испытай их счастье,..
— Ха, ха, ха! — засмеялась сиявшая радостью Марианна. — Так побратым мой им завидует?
— Завидую, — ответил сдержанно, несколько грустным тоном Мазепа, смотря ей прямо в глаза.
— Жартует пан, — смутилась почему-то невольно Марианна и заговорила торопливо: — Однако и я хорошо витаю нашего дорогого гостя! Пустыми лишь словами, а он ведь и голоден, и с дороги устал, да и тато мой его ждет с нетерпением: то-то обрадуется! Ну, идем же, идем до господы, — и, проводивши Мазепу к крыльцу, она добавила: — Ты ведь, пане Иване, не забыл, верно, стежки до нашей хаты, так поспеши обрадовать батька, а я распоряжусь пока кое–чем, да приму и размещу твою охрану…
Марианна сказала правду: радость старого полковника Гострого при встрече с Мазепой была безмерна; он обнял его и долго, долго не выпускал из объятий, приговаривая: «На силу, на превеликую силу!» — а потом усадил рядом с собой и, поглаживая ласковой рукой то по плечу, то по колену желанного гостя, начал расспрашивать его о делах Правобережной Украйны — о Дорошенко, о его мероприятиях и, наконец, лично о самом Мазепе, — где он был, что делал и почему на неоднократный зов до сих пор не жаловал в его лесное захолустье?