Руина
Шрифт:
Танеев хотел было уйти, но, сообразивши, что полный разрыв с гетманом не входил вовсе в его инструкции, удовольствовался извинением гетмана и согласился свалить всю вину на мед и варену. Гетман между тем постарался загладить неприятное впечатление новыми возлияниями, дружескими, ласковыми речами, а особенно подарком Танееву драгоценной сабли и тяжеловесного золотого жбана. Расстались они друзьями. Гетман просил на прощанье не забывать его, болящего, и ходатайствовать у государя, чтобы порвал он союз с Польшей.
— Ибо в этом есть благо, — заключил гетман, — а в противном — бесконечные беды и великий
Танеев с гетманом расстались, по–видимому, большими друзьями, хотя гетман, подвыпивши на радостях, и наговорил ему дерзких речей.
Едва затворилась за Танеевым дверь, как джура доложил гетману, что какой-то важный монах из Киева ждет позволения увидеть его ясновельможную милость.
— Проси, джурочка, проси! Я теперь всякому рад, — засмеялся весело Многогрешный, возбужденный чрезмерно и наливкой, и медом, и добрыми, укрепившими его власть вестями. «А может, чернец привез мне известие о разрешении патриархам неблагословения», — подумал гетман и добавил вслух: — Эх, если б только этот камень свалился с души, так я бы им показал!
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — провозгласил в это мгновение вошедший в светлицу монах, крестясь широко перед образом и отвешивая низкие поклоны.
— Благословен грядый во имя Господне! — ответил набожно гетман, осенив себя тоже крестом, и остановил на вошедшем пристальный, испытующий взгляд.
Лицо монаха показалось гетману слишком моложавым сравнительно с длинной, почти седой бородой; но низко насунутый на лоб иеромонаший клобук с надвинутым с боков покрывалом не позволял хорошо рассмотреть его. К тому же, монах смиренно держал опущенной голову и не поднимал глаз, а лишь смущенно перебирал руками агатовые, с большим крестом, четки.
— Его ясновелебие, святой отец архиепископ Иннокентий шлет тебе, гетман, свое благословение и молится о твоем здравии, прося Господа, да воздвигнет тебя от одра болезни на рятунок нашей разоренной отчизны, — сказал монах, приложивши рухи к груди и кланяясь гетману в пояс.
— Пресвятая Богородица! — воскликнул гетман. — Ты меня заслонила покровом своим от напастей: присночтимый мною Святитель не усомнился быть молельщиком за меня, грешного, отринутого главой нашей церкви!
— Не токмо не усомнился, — подтвердил монах, — но посылал даже меня в Цареград хлопотать о снятии неблагословения с твоей ясной милости, возложенного омильно, по злобе недругов злоязычных.
— И что же, отче? — заволновался гетман и побледнел от тревоги.
— Его патриаршее святейшество, узнав истину, воскорбел вельми душой за свою ошибку и наказал передать тебе свое благословение на вся благая, а также вознесть о твоем здравии и благоденствии молитвы. Разрешительную же грамоту пришлет патриарх.
— Ты воскресил меня, честный, благовестный отче, — приподнялся гетман, склонив набожно голову. — Так благослови же меня и от себя, и от его святейшества!
Чернец несмелыми шагами подошел к постели гетмана и осенил его, во имя Святой Троицы, крестом, а гетман почтительно приложился к его руке.
После этого он усадил возле себя монаха и велел снова подать мальвазии и варенухи.
Монах, осушивши чашу, передал гетману лист от полковника Гострого.
— Так ты, отче, заезжал и к моему другу? — изумился гетман.
— Возвратясь
— Вон оно что, — протянул Многогрешный, пристально всматриваясь в интересного гостя, и стал читать внимательно длинное послание Гострого.
Под взглядом гетмана по лицу монаха пробежали было тревожные тени, но он скрыл свое волнение и стал спокойно перебирать четки.
Гетман читал медленно лист полковника и по временам лишь бросал на чернеца из-под нависших широких бровей подозрительные взгляды, но монах, по–видимому, был совершенно к ним равнодушен…
— Эге, — процедил, после долгого молчания, гетман сквозь зубы и выпил ковш меду. — Полковник пишет, что панотец — доверенное лицо и владыки, и полковника, и самого гетмана…
Насмешливый, подозрительный тон гетмана смутил было монаха, но он, осилив смущение, заговорил тихо и смиренно:
— По неизреченной доброте пан полковник тако обо мне отзывается, а по щирости я могу назвать лишь своего владыку, который действительно мне доверяет вполне, если же другие вельможи и владыки мира сего открывают мне свою душу, то не по заслугам недостойного раба Божьего, а по словесам превелебнейшего святого отца Иннокентия, ему же честь, ему же и вера!
— Доброе глаголеши, отче, — кивнул головой гетман. — Ну, а что же мне еще, кроме радостной вести и благословения, передает владыка?
— А просит святой отец, чтобы ясновельможный похлопотал у пресветлого царя за Дорошенко, дабы принял и его под свою державную руку и еще исправил бы роковую ошибку свою, повлекшую родную страну к погибели и уничтожению.
— Гм… — протянул гетман, соображая сказанное с письмом, — а Дорошенко тоже об этом просит?
— Пожалуй, и просит, но он не верит в искренность обещаний Москвы… а полагает, что вернее и прочнее было бы соединиться под протекцией далекого, заморского царства…
— Турции, например? — усмехнулся гетман.
— А хоть бы и Турции, — только с тем, чтобы получить от нее санджаки на «неподлеглое панство», а через некий час и от протекции отказаться.
— Да, это было бы лучше, — заметил гетман, — ну, а дочка Гострого не сообщала ничего? — уставился он на монаха.
Чернец весь вспыхнул от этого вопроса и растерялся совсем…
— Дочери пана полковника я не видел, — промолвил смущенно монах и покраснел еще больше.
— Странно… — заметил гетман, — без этой завзятой панны и вода не освятится… ну, да Бог с ней! Она с батьком известны всем своей щиростью и отвагой… Поговорим лучше о наших делах… Дорошенко вот мостится к Москве, а того не знает, что, может быть, Ханенко давно уже туда подмостился, выменял за наши бунчуки себе булаву и боярство… Эх, необачный и недоверчивый Петро! С Сирко в соглашения входит, а тому тоже — одна Сечь в голове, а со мной так затевал даже биться, а теперь вот — к Москве… Если бы он со мной по щирости, по- братски, душа в душу — тогда бы… Так святой владыка ничего особенного не передал?.. — переменил вдруг тему гетман и взглянул на монаха.