Руина
Шрифт:
Гетман при входе боярина с усилием пробовал было подняться с постели, но только смог сесть, обложившись для опоры подушками; а теперь, после приветствия, он поклонился низко, коснувшись лбом перил кровати, а протянутой рукой — пола.
— Бог видит, как я тронут безмерной и. нежданной лаской пресветлейшего царя–государя моего, нашего батька и милостивца! — воскликнул взволнованным голосом гетман, утирая рукой словно бы слезящиеся глаза. Желание здравия со стороны государя означало действительно великую его милость и доказывало, что все доносы на гетмана были пренебрежены и отринуты державной рукой, а это подняло сразу упавший дух гетмана и вызвало на его бледно–серые щеки радостный багровый румянец. — Прошу
— Великий государь жалует и милостиво похваляет гетмана Демьяна Ивановича за его верную службу, — промолвил на это официально Танеев.
— Безмерно осчастливлен благодеянием царским, — ответил гетман, — и прошу прощенья перед великим государем моим и перед тобой, пресветлый посол, что тяжкая хвороба заставила меня выслушать, сидя, вельми ценный для меня, недостойного, привет нашего найяснейшего державца и батька, — и в третий раз гетман отвесил низкий земной поклон.
— Да отчего эта хворость тебе приключилась? — спросил уже участливо царский посол.
— От мнения и огорчения за доносы на меня великому царю–благодетелю, за наплеты на его верного подножка.
Вороги мои суть тоже вороги и московской протекции: они лютуют на меня за мою преданность и верность Москве и желают наставить другого гетмана, какой бы к Польше тянул да надавал бы им от Речи Посполитой побольше шляхетских привелей и сваволья.
— Ну, коли от крамольников и от их непутевых речей тебе занедужилось, Демьян Иванович, то буди здрав и духом воспрянь… По неизреченной милости, осударь-батюшка шлет тебе грамоту, а из сей грамоты узреть можешь, что его царское величество не токмо благоволит к твоей милости, но и радеет за тебя пред патриархом в Цареграде.
XL
Гетман смиренно принял из рук Танеева царскую грамоту, поцеловал подобострастно государственный герб на печати и, призвав своего есаула, велел ему прочесть царское послание. Во время чтения грамоты гетман сидел, наклонив почтительно голову и сложив покорно на груди руки; а в груди у него бодрей и бодрей билось сердце, и в поникшем челе пробуждалась мятежная мысль: «Только бы вот сейчас не обрушился на меня царский гнев, а как примем меры, так я тебе, боярин, отпою за теперешнее унижение», — думал гетман, бросая украдкой из-под нависших бровей на Танеева недобрые взгляды.
В грамоте подтверждалось, что царь изветам на гетмана никакой цены не дает, что пребывает к нему по- прежнему благосклонным и верит в его верноподданную преданность; далее сообщалось, что царь писал патриарху и просил снять с гетмана незаслуженное им неблагословение, что царь писал также и королю польскому, чтобы не забирал пограничных русских людей и что назначит комиссаров для определения точной границы по Андрусовскому договору, а в заключение извещал, что просимые Многогрешным имения закреплены царской милостью за гетманом и за его родом в вечность.
Каждое слово царской грамоты отзывалось живой радостью в сердце гетмана и пробуждало в нем уверенность в своей силе, а милостивое пожалование ему богатых маетков вызвало порыв необузданного восторга.
— Да хранит Господь его царскую милость! — воскликнул он, поднявшись бодро с постели. — И я, и дети, и внуки мои, и правнуки — верные и вечные рабы его пресветлого величества, и головы за него положим! Гей, меду сюда, старого да моцного, выпьем за здоровье моего благодетеля и нашего, Богом данного, батька.
Принесли немедленно объемистые золотые кубки, наполненные черной маслянистой влагой. Гетман вручил один кубок своему почетному гостю, а другой высоко поднял и провозгласил
— Мы щирым сердцем отдались, — говорил уже с некоторой запальчивостью Многогрешный, — под высокую руку Белого православного царя, чтоб защитил он своих кровных единоверцев от латинства, а православный царь возьми да и отдай лучшую половину православных в неволю ляхам, на поругание веры… и вот они теперь и Киев сплюндруют, и русские святыни превратят в капища… А пресветлый царь еще мне пишет, чтоб не задирался с ляхами, не нарушал бы Андрусовского договора! Ха, ха!.. Ляхи над вами смеются, ни во что вас не ставят, а я не задирайся! Да пусть твоя милость прочтет, какие они, эти верные вам ляхи, пишут пакости и в своих книгах, — так плюнешь, пане, а то и книгой ударишь о землю… Титула царского не признают.
— Это ты правильно, умаляют, весьма умаляют, — согласился Танеев, — и многие слова выкидывают, и самые слова укорачивают… а это хула великая и обида смертная…
А ты, Демьян Иванович, снабди-ка меня этими книжицами: я их и представлю царю–осударю на светлыя очи…
— Горазд! Я их дам тебе ворох, а ты, вельможный пане, порадь там, чтобы помыслили они обычно о нас, да и о себе купно. За милости царские мы паки благодарны, а правду таки скажу в глаза: как с ляхами не разорвете союза и наших братьев, правобереженцев, не освободите от лядской неволи, то быть худу. Дорошенко вон подбивают ляхи, соблазняют разными льготами, чтоб к ним пристал, того ради, чтобы разом ударить на Москву, а он того не хочет: он все ко мне присылает послов, чтоб присоединиться к вашему государю… А коли вы нас будете отпихивать и лякать Андрусовским договором, то мы все-таки соединимся… хоть и под турецким санджаком… Побей меня сила Божья, коли так не зробим. Войска у нас самих наберется тысяч двести, да Турция пришлет тысяч с сотню, — и пойдем воевать ляхов и тех, кто их руку держит…
Танеев побледнел от гнева, услыхав от облагодетельствованного гетмана такие угрозы. Он поднялся с места и промолвил гордо и властно:
— Негоже мне и слушать-то такие крамольные речи: перед тобой, подданным, стоит посол его пресветлого величества царя–осударя, самодержца всея России и многих земель обладателя… Так как же ты дерзнул, гетманишка, изречь мне в глаза разные богомерзкие похвальбы?
— Не гетманишка, а его ясновельможность гетман! — крикнул побагровевший до макушки Многогрешный и потом через несколько минут спохватился: хоть он был очень хмелен, почему и прорвался в слове, но все же сознание страшного риска от таких мятежных речей, да еще при общем к себе недовольстве, сразу заставило его взять себя в руки. — Пробач, впрочем, боярин, — промолвил он вслед совершенно другим покаянным тоном, — прости, если я забылся: виною тому не я, а старый мед да варена… слабую да хворую голову сразу они затуманили… А только вот что я скажу: слово-то, может, у меня и дерзостное, а сердце щирое, и радеет оно о славе великого государя и о благе нашей общей отчизны России. Меня-то и хватает за сердце, коли я зрю, что ведете вы всю справу наугад… За милости царские я буду за него Богу молить, а правду все-таки скажу и о славе его позабочусь больше вашего… То, что ты зовешь дерзостью, — есть смелость любви к нему, великому государю, и к дорогой нашей отчизне.