Руина
Шрифт:
— Спасибо, спасибо! — поблагодарила гетманша монашенку и зажала в трепетной руке маленькую бутылочку.
Монашенка еще раз поблагодарила ясновельможную пани и медленно пошла дальше, останавливаясь у других окон и дверей.
Подождавши несколько минут, гетманша приказала сидевшей за пяльцами девушке сходить к пани Кочубеихе и передать ей, что пани гетманова просит ее зайти на минутку, чтобы вместе выбрать узор для нового шитья.
Когда дверь за девушкой затворилась, гетманша облегченно вздохнула и, замирая от нетерпения, счастья и надежды, принялась рассматривать поданную ей бутылочку.
Бесспорно,
Гетманша внимательно осмотрела всю бутылку. Это была самая обыкновенная бутылочка из грубого стекла, наполненная зеленоватым лампадным маслом… Было решительно невозможно передать в таком сосуде какую- нибудь записку.
Так что же должно было означать появление монашенки? Зачем сунула она в руки гетманше эту бутылку? Что хотел сказать ей этим Самойлович?
Досадуя, недоумевая над решением этого вопроса, гетманша тщетно вертела перед своими глазами злополучную бутылочку, приходя в отчаяние от невозможности разгадать скрывающуюся в ней тайну. Наконец ей пришло в голову откупорить бутылку. Она осторожно вытащила пробку и поднесла бутылку к своему носу. Это было обыкновенное лампадное масло, чистое, прозрачное. Но при этом движении гетманши пробка выскользнула из ее рук и упала на пол; гетманша нагнулась, чтобы поднять ее, и вдруг заметила на внутренней стороне пробки какую-то беленькую точку.
Сердце забилось у нее усиленно и тревожно, она поднесла к глазам пробку и увидела, что беленькая точка была не что иное, как крошечный краешек бумаги, видневшийся сквозь проходившую по дну пробки трещину. В одно мгновенье гетманша разломила пробку и вытащила из нее свернутый вчетверо лоскуточек бумаги.
— «Постарайся выбраться к Николаю на богомолье в Киево–Печерский монастырь», — стояло в записке.
Ноги гетманши подкосились, слабый стон вырвался у нее из груди, и она опустилась на стул, но внезапно охватившая ее слабость продолжалась всего одну минуту. Через мгновение гетманша поднялась снова. Все существо ее преобразилось от этих нескольких строчек. Она была так хороша в эту минуту, что вряд ли кто-нибудь смог бы устоять перед силой этой дивной красоты. Вся она олицетворяла собою один страстный порыв, лицо ее пылало, полуоткрытые губы дышали знойной страстью… В глазах горел жгучий огонь…
— Буду! — прошептала она, стискивая в руке лоскуток бумаги. — Буду, коханый мой, или умру!
LIII
Самойлович давно недолюбливал Марианну.
Своим независимым, воинственным характером и беззаветной преданностью Дорошенко и Гострый, и Марианна успели уже вооружить против себя значительную часть левобережной старшины, а в том числе и Самойловича. Последнее же происшествие еще более усилило его ненависть к ним.
Самойлович понимал, что, имея у себя под боком таких сильных и популярных среди народа людей, как Гострый и Марианна, можно было каждую минуту ожидать какого-нибудь переворота. Их надо было устранить во что бы то ни стало.
Но теперь для этого не было времени, а потому злопамятный, а вместе с тем расчетливый и холодный Самойлович
Так как не было никакой возможности освободить польских послов, заключенных в неприступном замке Гострого, то Самойлович решил хоть сообщить об этом неожиданном аресте Ханенко, а также и членам Острожской комиссии.
К Ханенко он отправил верного человека, а полякам решил сообщить сам по приезде своем в Киев.
Эту поездку Самойлович устроил весьма ловко.
Многогрешный сам поручил ему отправиться в Киев, чтобы переговорить с ляхами насчет бесчинств, творимых вокруг святого города.
Гетман передал Самойловичу свое письмо, а также поручил ему переговорить и лично с ляхами. Таким образом, Самойловичу было чрезвычайно удобно шепнуть при свидании с поляками об аресте острожских послов.
Между прочим, Самойлович предусмотрительно внушил гетману, что до поры до времени надо скрыть от всех посылку его в Клев, чтобы враги не усмотрели в этом каких-либо тайных сношений с Дорошенко.
Гетман вполне согласился с ним, и, таким образом, Самойлович с спокойной совестью начал приготовляться к отъезду.
За день перед отъездом он призвал к себе Домонтовича, Райчу и Мокриевича. Он передал им, что слабые подозрения, возникшие у него насчет тайной дружбы Многогрешного и Дорошенко, теперь уже совершенно укрепились, что он вполне уверился в существовании этих тайных сношений и вот отправляется на правый берег только за тем, чтобы добыть доказательства этой дружбы и разузнать, какие планы преследуют оба гетмана, а когда ему удастся запастись этими сведениями, тогда уже времени нельзя будет терять, ибо дружба гетманов погубит не только всю Украйну, но и всю старшину. А пока что Самойлович просил товарищей не говорить никому об его отъезде и внимательно наблюдать за гетманом.
Весть эта чрезвычайно обрадовала товарищей, и они обещали исполнить все в точности.
С своей стороны и Фрося также не теряла даром времени. Тотчас же после получения известия от Самойловича– она начала подготовлять почву для своей поездки.
Она удвоила свои ласки к гетману, употребила все усилия, чтобы уверить гетмана в своей любви, — и совершенно очаровала его, и снова беспредельно завладела его сердцем.
Вскоре хлопоты ее увенчались полным успехом. Гетман отнесся вполне благосклонно к желанию гетманши отправиться на богомолье в Киев и даже одобрил такое благое намерение, тем более, что его ревнивому сердцу не чуялось в этом путешествии ничего опасного.
Гетманша так искренно желала помолиться Богу, что хотела было даже отправиться пешком в Киев, но ввиду рыскающих под самым Киевом разбойнических шаек, гетман отговорил ее от этого намерения.
Решено было, что гетманша поедет в сопровождении сильного эскорта, которому было приказано не отступать ни на шаг от ее ясной мосци.
Хотя это последнее приказание пришлось Фросе и не по вкусу, но делать было нечего, надо было покориться. Впрочем, она надеялась, что прозорливый ум Самойловича сумеет преодолеть все препятствия и что он, несмотря на стражу, устроит свидание с нею.