Руина

Старицкий Михаил Петрович

Гетманша не стала спорить. Благоразумие и надежда на скорое свидание заставили ее покориться своей участи.

Коханцы нежно простились и разъехались.

Возвратившись в Батурин, Самойлович прежде всего созвал к себе своих сообщников.

Оказалось, что и они не теряли даром времени, а собрали довольно много ценных новостей.

Самойлович узнал, что в его отсутствие к Многогрешному приезжали тайные послы от Дорошенко; что после отъезда их гетман сделался особенно весел, пил не раз на банкетах за здоровье Дорошенко, хвалился тем, что Дорошенко ни в каком случае не допустит своих войск разорять Левобережную Украйну; а Думитрашка сообщил еще, что, раз как-то, ночью, гетман зазвал его к себе

в опочивальню и толковал с ним даже о том, как было бы хорошо соединить разорванную Украйну, чтобы уничтожить ненавистный Андрусовский договор.

Кроме этого, друзья сообщили Самойловичу еще один важный факт, что недавно приезжал к гетману из Москвы гонец и привозил грамоту, в которой указывалось, чтобы гетман с поляками никаких задоров не чинил, но что гетман от этой бумаги пришел в такой гнев, что тут же при гонце грозил: у него, мол, на сей стороне войск сто тысяч наберется, и он лучше голову свою положит, а полякам не уступит своей земли, и в конце концов проговорил сердитым голосом: «Видно, нечего нам надеяться на московских людей!», — не простился даже с гонцом и полетел на поле (на охоту).

Так, в великом сомнении, гонец и отъехал в Москву.

Самойлович внимательно выслушал донесения своих сообщников.

— Все это было бы хорошо, панове, — произнес он, — когда бы я не узнал там, на правом берегу, одной весьма горькой для нас новости.

— А что такое? — всполошились собеседники.

— Ведомо уже всем там, панове, что Дорошенко с Многогрешным клятвенный союз заключили, да только хотят они поддаться не Турции, а Москве.

— Москве?

Все присутствующие устремили на Самойловича изумленные, недоумевающие взгляды.

— Да, Москве! Дорошенко уже в Москву два посольства послал!

— Ну и что же?

— Пока еще нет ответа, а надо полагать, что примут.

Пораженные этой новостью, все молчали.

— Погано! — протянул наконец писарь Мокриевич, пощипывая свой жиденький черный ус.

— Да еще как погано! — продолжал Самойлович. — Коли бы они думали Турции поддаться, то мы могли бы тотчас донести об этом Москве, и Москва бы немедленно остановила измену, а коли и Дорошенко к Москве мостится, значит, не о чем и доносить, значит, эта згода для Москвы самое угодное дело.

— Ну, а Андрусовский договор? Ведь принять Дорошенко, значит, нарушить мир с ляхами? — произнес Забела.

— Гм! в том-то и горе, что уже между Москвой и Польшей начались зацепки. Мутят там и Мазепа, и Дорошенко, — им ведь на руку Москву с Польшей рассорить, должно быть, уже и успели.

— Да ведь так, шут побери, они пошыют нас совсем в дурни, — вскрикнул сердито Думитрашка Райча, и лицо его покрылось багровыми пятнами.

— И еще в какие! — продолжал с улыбкой Самойлович: — Ведь если Правобережная Украйна соединится с Москвой, то Многогрешный так усилится, что его и клюкой не достанешь.

— Усилится он, как же, — прошипел злобно Домонтович. — Дурит его Дорошенко! Только прилучится он к Москве, так живо спихнет Многогрешного и заберет всю власть в свои руки.

— И тем еще горше будет для нас, — продолжал Самойлович, — верьте, что если Дорошенко станет полновластным гетманом на Украйне, то не потерпит здесь нас ни одной минуты и живо спровадит всех в Крым, чтобы не мешали его злохитрым умыслам. Дурит ли Дорошенко Многогрешного или нет, это для нас все равно, панове, потому что и так и сяк — так погано, что вот хоть веревку на шею надевай!

— Так что же нам делать? — произнесли разом все собеседники, останавливая на Самойловиче тревожный, просящий ответа взгляд.

— Во что бы то ни стало не допустить, чтобы Москва приняла Дорошенко!

— Малое слово сказал ты, пане судья, — произнес обозный Забела угрюмо, — не допустить! Да как это сделать?

Все,

понурившись, молчали.

Самойлович обвел собрание пытливым взглядом и, выждавши минуту, заговорил одушевленно и уверенно:

— Панове! Кто из нас верит тому, что Дорошенко с Многогрешным заключили клятвенный союз едино для того, чтобы объединить Украйну под протекторатом Москвы? Когда бы они воистину о том думали, то не для чего им было бы устраивать тайный от нас всех договор. Дорошенко послал бы сам от себя посольство, и Москва приняла бы его под свою руку. О чем же совещались гетманы, о чем клялись друг другу? Посмотрим, быть может, догадаемся и сами. Панове, кто из нас поверит тому, чтобы Дорошенко щиро мостился к Москве? Никто! Москва никогда не даст ему тех прав, каких он добивается, а Турция обещала и уже присылала ему санджак и составила с ним договор. Да если бы гетманы думали оставаться под Московским протекторатом, разве бы Многогрешный кричал с таким гневом на царских послов и гонцов? Панове, еще и то, кто из нас поверит, чтобы Турция даром давала Дорошенко такие права и обещала ему даром оборонять Украйну от всех врагов? Скорее речки потекут обратно в море, чем басурман станет даром помогать христианину. Для басурмана нет большего счастья, как бить христиан, сам закон их велит им это делать. А какая теперь самая сильная христианская держава? — Москва; на Москву уже давно турки точат зубы и хотят ее погубить. Теперь подумайте о том, что повстанет из того, что Москва, преклонившись к словам злохищного волка, согласится его принять под свой протекторат? Андрусовский договор будет нарушен, ляхи двинутся на нее войной с одной стороны, турки бросятся с другой. А Дорошенко? Думаете ли вы, панове, что он станет защищать ее? Ха–ха! Да он первый бросится на нее! До той поры он уже успеет столкнуть Многогрешного и захватить в свои руки всю власть. Вот для чего, панове, придумана вся эта згода гетманов и мнимое подданство Москве.

Чем больше говорил Самойлович, тем больше оживлялись лица его слушателей.

При последней же фразе Думитрашка не выдержал и, схватившись с места, вскрикнул громко:

— Хитро придумано, пес побери! Ведь так можно и самого дядьку лысого провести.

— Еще бы! — усмехнулся тонко Мокриевич. — Ведь думала об этом не порожняя голова.

Забела и Домонтович отнеслись также с величайшим одобрением к словам Самойловича.

— Так как же вы думаете, панове? — продолжал он дальше. — Если бы Москва знала обо всем этом, согласилась ли бы она принять под свою руку Дорошенко?

— Никогда! — воскликнули разом все собеседники.

— Так не наша ли святая обязанность предотвратить ее от погибели и подумать о спасении отчизны своей?

— Правда, святая правда! — ответили дружно все присутствующие.

— А только поверит ли Москва нашим словам и заботам об ее спасении? — заметил через минуту обозный Забела, обращая к Самойловичу многозначительный взгляд. — Ведь доказательств у нас нет!

Это замечание поразило неприятно Самойловича: действительно, до сих пор они добыли лишь такие сведения, которые уверили их самих в преступных сношениях Многогрешного с Дорошенко, но эти сведения не были убедительными для Москвы. Настоящих доказательств у них не было в руках.

Правда, Самойлович много надеялся на впечатление, произведенное на Танеева резкими словами гетмана, на заявление Неелова и других московских людей, но все- таки сознавал, что для доказательства измены в их руках не было осязательных данных.

Самойлович смутился, но не захотел обнаружить своего смущения перед говорящими.

— Не турбуйся, друже, — произнес он вслух, — сам гетман лучше всех убедит Москву своими речами в измене.

— А коли потребуют доказательств, — хихикнул злобно Райча, — так найдутся и свидки, и паперы.