Руина
Шрифт:
— Коли идти, так идти, да только как мы ночью пойдем?
— Эх, Александр Иванович, батюшка, — усмехнулся Неелов, — тут-то мы только и крадемся по ночам, аки звери дикие, друг к другу. Да вот изволь переодеться еще в сей стрелецкий зипун. Челядинники гетмана всюду рыскают да присматривают за нами.
Через полчаса с заднего крыльца боярского дома вышли два стрельца и скользнули в ночную тьму.
Тихо, бесшумно начали пробираться они вдоль спящих улиц, осторожно ступая по пушистому снежному ковру.
Все было тихо, безмолвно кругом. Снег сыпал сверху
Но вот стрельцы обогнули несколько улиц и начали подходить к большому будынку обозного Забелы, темневшему уже издали какою-то громадною бесформенною массой.
Ни один луч света не освещал это тяжелое здание.
— Да ведь тут спят все? — произнес тихо Танеев.
— Тс, нас ждут! — шепнул Неелов и пошел вдоль дубового частокола, окружавшего дворище генерального обозного.
Сделавши так шагов пятьдесят, он нащупал рукою замок и, вложивши в него ключ, отворил маленькую дверку, в которую и вошли оба.
Узкая, утоптанная тяжелыми сапогами тропинка вела от калитки к дому.
Неелов осторожно запер калитку и пригласил Танеева следовать за собою. Они пошли по тропинке через огород и подошли к заднему крыльцу дома.
Кругом все было тихо. Весь двор пана обозного, очевидно, покоился глубоким сном.
Неелов и Танеев воровски пробрались на крыльцо и тут только заметили, что у дверей стояла какая-то темная фигура, закутанная в сиряк.
— Кто идет? — произнес тихо стоявший у дверей.
— Свои, — отвечал так же тихо Неелов, подымаясь на ступеньки.
— Зачем?
— Хозяина навестить.
— А что с хозяином?
— Болен, в постели лежит.
— Отчего?
— От наговора.
— А! Ну так пожалуйте с Богом! — произнесла уже более громко фигура, распахивая перед пришельцами двери.
— Думитрашка? — спросил Неелов.
— Он самый, боярин.
Все трое вошли в просторные сени.
Думитрашка засунул дверь на тяжелый засов и пригласил всех следовать за собой. В сенях было совершенно темно, так что двигаться надо было ощупью, соблюдая при этом величайшую осторожность. Наконец Думитрашка отворил тяжелую дверь, и Неелов с Танеевым вошли в слабо освещенный покой.
Освоившись с сумраком, они заметили, что входная и выходная двери были завешены тяжелыми кылымами, а у стола, на котором стояла лишь одна свеча, сидели какими-то мрачными тенями обозный Забела, Самойлович, Домонтович и Мокриевич.
При виде вошедших все поднялись со своих мест.
Танеев и Неелов приветствовали по обычаю хозяина и гостей его и, сбросивши шапки и зипуны, заняли почетные места за столом.
— Панове старшины, — заговорил Неелов, — мы пришли совет с вами держать… вы верные слуги московские, говорите перед боярином нашим все, что знаете, как бы в самом Московском приказе.
Все старшины оглянулись на Самойловича, словно ожидая, чтобы он сказал первое слово.
Наступило минутное молчание.
— О, Боже наш! — заговорил Самойлович, глубоко вздохнувши и поднимая глаза к иконе. — Клялись мы служить гетману верно и повиноваться
LVIII
Самойлович сделал маленькую паузу и затем продолжал со слезами на глазах:
— Беда великая, печаль неутешная настали на Украйне. По наущению дьявольскому, гетман наш забыл страх Божий, великому государю изменил вероломно. Не верил я вчинку лихому, да Господь устами отрока выявил правду, а потом ясный боярин Неелов сам своей персоной удостоверился в злых умыслах гетмана. Так вот я и повторяю, что гетман наш изменник и соединился с Дорошенком под державу турецкого султана. Присылал Дорошенко к нашему гетману чернеца с Стасовым образом, и на том образе присягнул ему гетман наш, чтобы быть ему с Дорошенко под державой басурманской, и 24 тысячи ефимков дал наш гетман Дорошенку на наем охотного войска.
— Ох, а на кого они эти войска собирают! — продолжал Мокриевич. — Я — писарь генеральный, привел меня Демьян к вере и велел писать про московские дела такое, чего в Москве и не бывало, все затем, чтобы отвратить Украйну от Москвы.
— Потом созвал нас, старшину, — подхватил Домонтович, — и говорил нам: «Пишут, мол, мне из Москвы, чтобы я всю старшину собрал да к москалям сослал, а они уже там, панове, зашлют вас всех в Сибирь». Всех Сибирью стращает, лишь бы отвратить от Москвы.
— Меня тоже призывал к себе одного ночью, — заговорил Думитрашка, — завел в комнату и велел Спасов образ целовать на том, чтобы мне быть с ним заодно и царских ратных людей, что в Батурине и в иных городах, побивать. Только я такой присяги не ставлю в присягу, потому что присягал неволею, убоясь смерти. А по своему прежнему обещанию готов служить Москве верой и правдой, хотя бы меня гетман велел по членам разнять.
— Всех нас склоняет гетман к измене, — заговорили разом старшины, — только мы клялись в Московской протекции пребывать и не можем клятвы своей изменить, а коли вы его от прелести басурманской не отвратите, так придется нам всем бежать этой ночью отсюда, потому что прикажет он нас побить или в воду покидать за то, что мы в измене с ним быть не хотим. Да и вас, бояре, как бы не связал он да в Крым не отослал. Уже давно бы он над тобою, Неелов, и над стрельцами что-либо худое учинил, кабы мы не берегли вас.
— Дела, — протянул Танеев, у которого от одного напоминания о Крыме волосы поднялись на голове и мурашки забегали по телу.
А слова старшины были довольно правдоподобны: всего можно было ожидать от бешеного гетмана. Танееву вспомнились кровавые расправы со стрельцами при Бруховецком, и холодный ужас охватил его с ног до головы. А старшины передавали между тем один за другим все более и более ужасные сведения о заговоре, составленном между безбожным Дорошенко и Многогрешным для погибели Москвы.