Руина
Шрифт:
Самойлович низко поклонился Танееву и вышел из покоя. Выйдя на двор, он начал нарочито громко отдавать приказания для приготовления к предстоящей поездке гетмана, так что через полчаса все во дворе гетманском знали, что гетман завтра уезжает в Киев.
Сделавши здесь свое дело, Самойлович. опять возвратился в гетманские покои. Он был уверен, что Многогрешный при своем возбужденном состоянии выскажет теперь Танееву все, что таилось у него в глубине души, а потому ему желательно было, чтобы и Неелов сделался свидетелем этой беседы.
Он отыскал Неелова и пригласил его следовать за собой. При содействии Горголи они вошли
Голос гетмана, громкий, сердитый, слышался явственно, но сразу было трудно разобрать, о чем он говорил.
Самойлович и Неелов начали внимательно вслушиваться и через несколько минут поняли, что речь шла о Киеве, но вот сердитый голос сразу оборвался, видимо, заговорил Танеев. Но не долго говорил он, — через минуту снова раздался гетманский голос, и так громко, так резко, что до слушателей совершенно ясно донеслись произнесенные им слова:
— Никаким словам вашим не верим. Чего очи наши не видали, а уши не слыхали, ничему тому не верим. Много нам писаного из Москвы посылают, только бумагою да ласковыми словами утешают, а правды никогда не объявят. Да только не думайте, что с дураками в прятки играете. Время пришло нам свой разум держать!
Снова в комнате стало тихо, — видимо, Танеев успокаивал гетмана, и вот опять раздался бешеный крик гетмана:
— Что толковать! Знаем мы, что вы тайно отдали Киев ляхам, для того и послов наших на совещание с польскими комиссарами не допустили, чтобы нам отдача Киева неведома была. Не саблею вы взяли нас и преславный город, — поддались мы под вашу руку доброхотно, для единой православной христианской веры, а коли вам город Клев и Запорожское Войско не надобны, так забирайте из наших городов своих стрельцов и воевод, сыщем мы с Войском Запорожским иного государя. Я, гетман, видя ваши неправды, решил сам за свой край стоять; тотчас после Светлого воскресения пойдем сами в польское государство великим собранием! Ну, а как над польским государством что-либо учинится, тогда и кому-то иному достанется!
Далее Самойлович и Неелов не могли уже разобрать слов гетмана: речь его становилась все возбужденнее и возбужденнее… Судя по ее тону, Самойлович заключил, что гетман уже окончательно вышел из себя.
Вот послышалась опять тихая речь Танеева, но не прошло и нескольких минут, как его перебил бешеный возглас гетмана:
— Все вы набрались от поляков их лукавых слов и нравов, и ты, Александр, коли еще раз ко мне с неправдой приедешь, то будешь в Крыму!
И вслед за этим двери гетманской приемной распахнулись, и из них вышел Танеев, весь красный и смущенный необычайно резким приемом гетмана.
— Что, слышал? — обратился Самойлович к Неелову.
— Слышал. Готовьтесь к вечеру, — ответил тихо Неелов, и приятели разошлись.
Наступил теплый зимний вечер, снег падал мягкими хлопьями, устилая белым пушистым ковром узкие улицы Батурина. На улицах было темно и пустынно, редко когда попадались запоздалые прохожие, закутанные в кереи. Кругом было тихо, безмолвно, только иногда ленивый лай собаки да протяжные окрики часовых, доносившиеся с городских стен, нарушали эту тишину.
В занесенных снегом домиках кое–где еще светились красноватым огоньком маленькие окна, но большинство домов было уже погружено в полную темноту.
Такая же темнота окутывала и дом начальника стрельцов, московского
А между тем в доме не спали.
В освещенной комнате боярина сидели друг против друга боярин Неелов и прибывший из Москвы посланец Танеев.
Стол был уставлен разными блюдами и фляжками, но все кушанья оставались нетронутыми.
Собеседники вели между собою важную и серьезную беседу.
— Ну, так что же ты о гетмане скажешь? — говорил Танеев, опершись бородой на руки и уставившись на Неелова своими выпуклыми глазами.
— Да что же говорить? Сказывал я тебе правду о нем и в первый твой приезд, а теперь еще больше скажу: не тот совсем гетман стал, и коли он еще с год на гетманстве просидит, дождемся мы великой беды.
— Что так?
— Атак, что, видимо, уже соединился он с Дорошенком. Совсем переменился. И со мной, и с моими сотниками обходится не по–прежнему: стрельцов по се время у ворот и у фортов малого города стояло по сту человек, а теперь велит ставить лишь по десяти. Ключи городские еще живут у меня, а как только приезжает кто, велит сейчас ключи к нему посылать. Против Москвы постоянно таковы речи говорит, что нам и слушать их негоже. С Дорошенко вечно тайно ссылается. На банкетах за его здоровье пьют и меня пить заставляют. Ох, уж совратил его сей Иуда- предатель!
— Так, так, — произнес в раздумье Танеев, — а знаешь ли ты, боярин, что Дорошенко челом бьет нам, чтобы Москва взяла его под свою крепкую руку?
— Ах, он предатель! — вскрикнул Неелов. — Да ведь он уже турку поддался!
— Так ли, боярин? Быть может, наговор все? Подумай сам, к чему бы он задаром в Москву посылал?
— Задаром? Эх, не знаешь ты, видно, боярин, что у этого волка на уме! И я то ведь прежде тоже думал, что все наговоры, а потом случай помог убедиться в его хитрости дьявольской.
И Неелов передал Танееву все мнимые мысли и намерения Дорошенко, в которых уже успел уверить его Самойлович, а также и неожиданное свидетельство мальчика, подслушавшего случайно разговор Многогрешного с Дорошенковым послом.
— Что он турку поддался, так это уж так верно, как то, что мы вот с тобой здесь за столом сидим. И вовлекает он в этот безбожный союз и Многогрешного. Да сам посуди, кабы не думал Многогрешный под турка идти, посмел ли бы он таковы речи против Москвы говорить.
— Д–да, говорит уж такое, что слушать страшно. Стращал меня тем сегодня, что сыщет себе другого государя, что на Москву войной пойдет, что меня, коли еще раз к нему приеду, в Крым зашлет.
— Вот видишь ли, Александр Иванович, а ведь он такой человек: что у него на уме, то и на языке. Того ради и мы здесь ни живы ни мертвы сидим, да и старшины все в страхе пребывают, как бы он, озлившись, не велел и нас, и их связать да в Крым к хану на поклон отправить. А завтра, слышишь, собираются на правый берег ехать…
— Ох, уж недаром он туда поедет…
— Так что же нам делать, боярин?..
— Ковать железо, пока горячо. Народ ведь, сам знаешь, худоумен здесь и изменчив… Не дай Бог чего, так ведь многие головы к Многогрешному пристанут и возгорится тогда такой огонь, как и при Бруховецком. Того ради и не должны мы допустить сего. Самойлович и старшины, обозный да Думитрашка Райча да писарь генеральный верны нам, они мне крест целовали на том, чтобы пребывать век под Москвой. Пойдем и усоветуемся с ними. Самойлович — голова, что он скажет, тому и быть.