Руина
Шрифт:
При этих словах Самойловича Фрося в отчаянии заломила руки.
— О, Боже мой! так что же нам делать, — простонала она, — я не могу оставаться там… не могу сносить его ласки… что же нам делать?..
Самойлович нагнулся близко к гетманше и произнес медленно и отчетливо:
— Лишить его гетманства!
— Лишить гетманства?! Но кто же это сделает?
— Я! — произнес Самойлович гордо.
Гетманша взглянула на своего коханца: красивое лицо его глядело гордо и величественно; видно было, что человек, произнесший это слово, был в состоянии выполнить его.
—
— Способ найдем… кто говорит — трудностей будет много, но для того, чтобы отвоевать тебя у него, я не побоюсь ничего! Ха, ха! ты думала, что я забыл тебя, разлюбил… а я целый год только живу той думкой, как бы вырвать тебя у Дорошенко… Лишить его гетманства — это единственное наше спасенье, — а когда мы лишим его гетманства — тогда ты будешь моей навсегда!
— Коханый мой, единый мой! верю, верю тебе! — вскрикнула Фрося и припала на грудь к Самойловичу, осыпая лицо его страстными поцелуями.
Ее жгучие ласки опьяняли Самойловича, но и в пылу увлечения он не забывал главной цели свидания.
— Но удастся ли это тебе сделать? — произнесла наконец встревоженно Фрося, заглядывая ему испуганно в глаза. — Ведь он силен, и казаки его любят.
— Любят, пока не узнали всего… ты знаешь уже, верно,
что ляхи не признали Дорошенко гетманом и бросятся с Ханенком с двух сторон на него. Дорошенко же придумал теперь подчинить Украйну Турции, и это против него подымет весь народ…
Эти слова Самойлович произнес как-то особенно отчетливо и остановил на гетманше полувопросительный взгляд.
— Турции? Постой, постой! — Фрося схватила Самойловича за руку. — Нет, не Турции, а Москве!
— Москве?
Весть эта была так неожиданна для Самойловича, что даже вся кровь бросилась ему в лицо.
— Дорошенко согласен поддаться Москве?
— Да, да, Мазепа уговорил его это сделать, они уже послали два посольства в Москву.
И гетманша передала Самойловичу все, что знала о союзе, заключенном между Дорошенко и Многогрешным, и о намерении их подчинить Правобережную Украйну Московскому протекторату.
С большим волнением слушал Самойлович рассказ гетманши. Теперь только перед ним выяснилась ловкая политика Мазепы, но эта политика была для Самойловича самой угрожающей, самой неприятной. Если бы Москва согласилась принять и Правобережную Украйну под свой протекторат, тогда песня Самойловича была бы спета навсегда.
Недолго бы оставались на Украйне два гетмана, вся власть сосредоточилась бы в руках Дорошенко, и он сумел бы удержать ее крепко в руках, а при таком гетмане Самойловичу оставалось бы только убежать из Украйны.
Таким образом, Самойлович понимал, что все его многолетние труды могли погибнуть в одно мгновение; надо было принять энергичные меры.
Слушая рассказ гетманши, он торопливо обдумывал план дальнейших действий.
Прежде всего, надо было во что бы то ни стало отклонить Москву от намерения принять Правобережную Украйну; для этого Самойлович решил, во–первых: немедленно же по своем возвращении в Батурин отправить несколько доносов на Дорошенко, обвинить его в сношении с басурманами, в желании обмануть и предать
Речи Многогрешного, произнесенные им про его тайные сношения с Дорошенко, служили достаточными уликами в измене, а при содействии Неелова все это дело должно было получить самый желанный исход. Самойлович чувствовал, что почва под ним уже окрепла и что при перемене гетмана выбор упадет ни на кого другого, а только на него. Поэтому он тут же решил по приезде своем в Батурин немедленно приступить к делу.
— Вот видишь, дорогая моя, — произнес он вслух, когда Фрося умолкла, — ты сама, может, не сознаешь, как важно все то, что ты передала мне. Упаси Бог, чтобы Москва приняла Дорошенко, тогда он живо спихнет Многогрешного, захватит всю власть в свои руки, и тогда уже нам окажется не под силу бороться с ним! Хорошо, что ты сказала мне об этом новом плане. Будь спокойна: я не допущу этой згоды. До сих пор я блуждал впотьмах, теперь же я знаю, куда направить оружие, и верь мне, что не дальше, как через месяц, нас уже больше никто не разлучит с тобой.
— Коханый мой, неужели настанет такое счастье? — прошептала страстно гетманша, припадая к нему на грудь.
Самойлович горячо обнял ее.
— Настанет, настанет! — продолжал он уверенно. — Оно бы настало уже давно, если бы я знал раньше истинные планы Дорошенко. Скажи мне, коханая моя, гетман откровенен с тобой?
— Как сам с собой!
— Так слушай же меня, моя разумница: для того, чтобы я поскорее свергнул Дорошенко и взял тебя к себе навеки — я должен знать все, слышишь, все, что затевает Дорошенко. Сможешь ли ты проникнуть во все его планы?
— В душу его войду! — произнесла с жаром гетманша.
— Верю, верю, голубка.
— Но как я передам тебе обо всем? За мной следят.
— Об этом не тревожься, я буду присылать к тебе верного человека. Лишь бы ты только проведала обо всем.
— Ужом обовьюсь вокруг его сердца, гадюкою вползу в его думки, все узнаю, все выведаю — лишь бы только быть с тобой!!
— Коханая моя! — воскликнул Самойлович, привлекая ее к себе. — Так верь мне, через месяц мы уже не разлучимся с тобой.
Гетманша припала к его груди, но вдруг, сразу же отстранилась.
— Постой, а жинка твоя? — произнесла она, устремляя на Самойловича настойчиво–вопросительный взор.
— Что жинка? Не будет жинки! Ты будешь моей жинкой и гетманшей обеих сторон Днепра!
Из груди Фроси вырвался какой-то подавленный, страстный вопль.
Она обвила руками шею Самойловича и замерла у него на груди.
LV
В продолжение трех дней приезжала гетманша на свидание к Самойловичу в пещеру отшельника. Однако, несмотря на полную безопасность этих свиданий, нельзя было злоупотреблять временем, тем более, что Самойловичу надо было спешить. Поэтому он на третий день объявил гетманше, что им необходимо расстаться.