Русология
Шрифт:
Я возвратился. Шмыгов захныкал, глядя меж встрёпанных и свалившихся к носу прядей сквозь искуроченные очки без стёкол: - Правда, он деньги даст?
– Даст.
– Рассчитывал, чёрт, на двести...
– Чтоб сделать сорок, а получил...
– Я СЧАСТлив!!
– взвыл он с сарказмом.
– Озеро баксоу! Как же-с! Признателен!
Осознав, что нас бросили, я прошёл к дверям, открывавшим зал-стрельбище. Марка с Мутиным были с 'кольтами'.
– Хочешь выстрелить?
– предложил он.
– Нет. Я не маленький.
Им дырявились цели. Изредка от брусчатых стен отлетала щеп'a с осколками.
– Сорок третий, Квас, - бросил Марка.
– Я о калибре. Крупен, массивен. Но Мутин думает, это главное. Останавливающее воздействие. Не сравнить ни с 'Ярыгиным', ни с 'ТэТэ', Андрей?
– Ни в какую.
– Мутин был тёмен и, пострелявши, выбил обойму в палас вниз.
– Классно, - хвалил он.
– Пьяный, вы метче. Только в бою надо трезвым быть, чтоб, Георгий Матвеевич...
– Извините. Едешь ты
– я прервал, так как Марка, подумалось, избегал меня, если здесь развлекался, бросив нас с гостем, хоть и узнал про диагноз мой.
– Я просил тебя.
Он сощурился.
– С удовольствием. Спрячу дочь с женой, и поедем.
– Всё, я домой. Адью.
Я пошёл вслед за Мутиным из пентхауса. Шмыгов спал на диване и бормотал во сне по-английски. Встретились 'девочки', что при нас вызвал Марка.
Я не домой шёл. Час спустя я сидел в электричке, мчавшей в ночь, и узнал из газеты, найденной в тамбуре, что вчера жизнь закончили (пристрелили их) нефтяной крупный бонза с важным политиком, злившим наглым апломбом. Я объяснить не мог нужности в этом мире одних, проявляемой в разных, щедро спонсируемых деяниях, и никчёмности остальных, не надобных. Пусть у всех две руки и ноги - но у нас, врут, талант не тот, не такие нужны, 'не справимся', место занято, а мы лишние; мы взялись по случайности, от бездумной горячности чьих-то тел, и наш долг - слушать этих, так сказать, знающих, креативных, строящих бизнес и даже жизнь саму ради нечто великого... Как не так! Дважды два не четыре! Может быть, жизнь творится без людных суетных сонмов; может быть, и без знающих, - а творится ничтожным, кой на обочине. Может - мною творится жизнь! Оно как ведь: есть, скажем, лидеры и стилисты дум, путеводцы, вершители, о каких СМИ всечасно как о титанах дела и духа, призванных изменить мир, - и вот вдруг нет их, а жизнь вперёд идёт как ни в чём не бывало, и не понять, где схлопнулись подвиги сверхмасштабов.
Я ехал мучаясь. А за мутными стёклами, под надзором луны, русь строилась под иных вождей, восприняв чёрствость волей, дурь простотой, гнёт силой и наглость честностью. Громыхали колёса, в грязном заплёванном дребезжащем вагоне ехали женщина и два парня. Как и зачем я тут, не с моими? Пусть отвыкают, пусть... Я струился в Кадольск, - струился, вскидывая ток мыслей, ввёртывая их в дом вдали и втекая в мрак комнат к кровно-родным мне. Я уже - был там... Был я и с внуком, встреченным нынче; и с Родионом, видящим, чаялось, сны без мук. Я был в Квасовке у ракиты, где мёрз мой первенец, и был с Маркой, вызвавшим 'девочек'. Я был тлен под стопами потомков в некой иной стране, светлой, радостной, а не в зло ельцанутой хамской России... В общем, не здесь я был, в полуночном вагоне, где появились смуглая банда. 'Дэньги!!' - звенело. ('Кесарю царское, Богу Богово', - это Бог изрек... но когда деньги выдумал, основав ими мир Свой. Или, решили вы, деньги выдумал кто-то? Нет, Бог сикль выдумал. То есть, херя поповский лад, правит Двоица, а не Троица: Он и сикль, Бог с маммоной). С женщины сняли даже и серьги; парню повывернули карманы. Я же - сидел. Орали, что-то потребовав, и один мне курил в лицо, а другие распарывали пальто. В итоге, всё, что дал Шмыгов (за встречу с Маркой), кануло в руки с злыми ногтями, в собственность племени, что, несходно с известным, грабящим сверху, грабит нас снизу... Но я философ. Здесь философия. Ведь цыгане лишь средство. Сикль бежал меня, это главное. Сикль бежал меня! И куривший в лицо мне явно не чувствовал, что меж мной и им, - а точней, меж моей и его смертью - бр'aтина. Он кобенился и не знал: влуплю - и он труп. Я хвор, но уж если влуплю кому... Я налёг на нож, продолжая смотреть в упор, удостоился ма-та, мне резанули лоб выше брови - и банда вышла в другой вагон.
Я шагал потом тишью улиц... Вон дом родителей. Я взглянул в темень окон как отстранённый. После погибели... нет, предания первенца я не мог сказать, что люблю их. Я уже мёртвый, и во мне пусто, лишь боль и стыд порой... Я маячил под окнами и отгадывал: для чего я?.. В рвань задувало; мне распороли драп в ленты от плеча донизу. Я ушёл в подвал сесть на ящики, где подростки днём 'тусовались'. С труб мерно капало... Проще было здесь в стылости, чем вверху в тепле. Отвыкают пусть, спящие (или нет уже) надо мною в постелях. Не удалась их жизнь, раз один сын кретин, а второй - маргинал близ смерти... Я постиг, что болезнь наша с братом связана с психикой. Мы душой больны... Впрочем, чт'o есть жизнь? Вдруг мы, хилые психи, суть жизнь полнейшая? А болеем мы, так как жить нам мешают нормы, идеи, ценности, штампы, требуя быть богатым; кто, мол, богат - тот личность; но также требуя не хотеть богатств, чтоб сподобиться в рай. Вопросик: что же туда не дать, где нужда в том? Или, коль проще: что же сюда не дать, без фантазий о рае, ибо века мы стремимся взять счастье здесь, без вывертов, что-де счастье нам дадено и коль хочешь быть счастлив, будь им? Я вот сдыхаю - что не спасти меня?
Я забылся. И после двинулся из подвала.
Солнце ползло из мглы. Чудилось, что сегодня зажжёт весна и пахнёт с юга негой, снег растворится, сор же подхватится ветром и улетит прочь. Мы с моей Никой канем в бутики, я наряжу её, приоденусь сам; будем гнать в 'порше', корча, что нам жуть весело: ни погибшего сына, ни войн, ни хворей; счастливы и кладём деньги в банки; ездим в парижи, жрём в ресторанах;
Бр'aтина! Я сегодня ж продам её, на Великий Четверг. Воистину, в том исход в круг избранных! Так, не меньше! После поведают, что расцвет семьи был устроен в ходе блистательной деловой операции (я о бр'aтине не скажу им) сбыта норникеля в США отцом (дедом): мол, был не промах, долго планировал, но, в конце концов, взялся в нужный час в нужном месте. Отпрыски в креслах кож носорогов будут покуривать сигариллы, пить коньяк и поплакивать, что отец (дед) скончался день спустя, как вошёл в списки 'Форбса'... 'Скорбно, сэр, и весьма, сэр... мать наша (бабушка) помнит, а мы не помним, мы тогда были сплошь несмышлёныши'... Хрустнув наледью, я коснулся запястья; нет часов; отняли, либо я их забыл... К чему часы? А к тому, чтоб со Шмыговым в антикварный где-то к обеду.
Пока ж я брёл в 'Этуаль' под солнцем - знаком триумфов! Люди светлели, видя распоротый драп на мне и порезанный лоб; ведь как у них: если я в неудачниках, то они - преуспевшие при таком моём статусе. Я запахивал пулы, думая: не закрыть ли мне вход в себя? Типа, нет под ракитой первенца в Квасовке, да и рак - бред профессора; и Великий Четверг этот - чем велик? К чёрту, к дьяволу, как говаривал Шмыгов! Я брёл томимый жаждою денег, я слышал громкий, хрусткий их шелест! Что извожу себя? Да любой на моём данном месте сделал бы, что и я с этим первенцем: он один там был - здесь нас дюжина, стар и млад; я спас многих, жертвуя им лишь... Кстати, легко сказать: в себя вход закрыть: дверь противилась, угрызая сомнением, что не поздно, может быть, убедить себя, что, мол, бр'aтина ни при чём здесь и что не страх потерять всё в выкуп за сына вёл меня, но ничто не спасало; даже отдай я всё: и квартиру, и бр'aтину, - сын убит бы был... Выход есть: я себе, всем и Анечке докажу факт, коль не продам её: мол, не выгоды двигали... Дошагав, я стоял, как столб, ждал открытия 'Этуаля'. Ждал - ради денег. Да, ради сиклей, кои мне даст потом сучья бр'aтина, ибо я всё ж продам её. А пока - в магазин мне, чтобы взять деньги... где, кстати, Верочка.
А не к ней ли я?
У прохожего я стрельнул сигарету, чтобы не лезть в глаза, но покуривать. Как бы я здесь курю-стою. Я держал её в двух прямых своих пальцах, точно как Марка, и это значило, я меняюсь в стилистике. Я поглядывал на бель гасшей луны вдали... Мать возникла внезапно, в демисезоне; розовая перчатка пала ей пуд ноги. Подойдя, я склонился, чтобы поднять её. Выпрямляясь, я знал, что врать.
– Я за д'eньгами... к должникам чуть свет. К вам зайти не успею, нужно работать...
– Я мял перчатку, не отдавая.
– Так что привет отцу... Вы там в норме?
Мать обрела стать бывшей красавицы. Если Ника сболтнула что ей звонком в Кадольск, мать не будет стенать, не будет. Мать выше этого. Мать - царица.
– Ты и подростком так не смотрелся.
– Это про драп? Лёд. Скользко. Рухнул на камни и изорвался... Ты куда? Рано.
– Павел, в аптеку. Родя в больнице... Ника звонила. Грустный диагноз...
– Чушь, - я похмыкал.
– Полный порядок.
– Лжёшь, - прервала она.
– Ради нас ли? Ложь благородна? Ну, и с каких пор?
– Со времён оно! Нас даже Бог надул, - усмехался я.
– Первородный грех - бунт наш, вот что я думаю. Мы не там, где нам следует. Мы болеем и мрём, без разницы, смерть естественна или нет... Я понял, смерть неестественна!
– вдруг взорвался я.
– Я недавно так понял! Жизнь хочет жить! Безумно! Против ума и смыслов! Но - мы сдыхаем... Здесь мы чужие, в этом сём мире. Здесь не лгать - гибнуть. Ибо есть правда: здесь мы не можем жить, мы попали сюда злой силой. Мозг наш дурачит нас: эти самые non ridere и non lugere . Мол, не смеяться, не плакать, но понимать - наш путь. И нет дела, что, понимая, мы лишь мертвим себя, понимая оплошно. Мир не для нас, мам. Эти ложь, правда... Даже и ты мне правды не скажешь, а если скажешь - правду ли, ведь слова всё простят? Ответь мне: ты с нами счастлива? хочешь в юность, чтоб повернуть не к нам? Не томишься ли, что не то с тобой, как хотелось бы, и что грезилось об ином, счастливом? Ты мне не скажешь, ты нас обманешь, - мол, от любви к нам, чтоб не подумали, что, позволь судьба, ты пошла бы к иному, не к Кваснину отнюдь; чтоб какой-то иной твой муж не был ванькой, зашоренным, замороченным догмой, - главное, пребывающим по сей день таким, хоть теперь насчёт прежних догм врут обратное, а сброд верит. Сброд, он устроен, чтоб быть обманутым. Мы животные, мы тупые животные...
– Я заметил, ей больно слушать, и не слова мои, но действительно обстояло так: мы тупицы с свинскою мглой в мозгах.
– Ты сочла, что лгу я? Расстроилась? Говоримое есть ложь в корне. Ибо не может слово быть истиной; знак не может быть истиной. Ты какую неложь ждёшь? Вроде, что я здесь не из-за денег? И что пальто неспроста рвань? Ложь, что ни скажешь! Рай, кстати, пал от слов. И... не спрашивай, только верь мне: всё-всё изменится!
– я скривился.
– Я наряжу тебя, как картинку. Я буду толст, престижен... Всё, всё изменится!
– я старался.
– И Родиона мы...
– Я ей сунул перчатку.