Русология

Олен Игорь

Лучше: было встал, - ибо, как тормоз скрипнул, я заступил его вес собственным, массой чуть не под сто кило, так что урка присел. Будь драка, вряд ли я справлюсь: вёрткий он и взрывной; и подлый. Поэтому я в метро был зорок. И насторожен. И ещё думал. Мой жалкий бизнес неоснователен, чтоб понять: все дельцы облагаются уголовным сбором, кроме фискального? Если все, то выносят ли это, ведь дельцы с норовом? Из владельца стать пешкой? Взять даже Марку: он криминалил, чтобы сберечь своё. Лейтенантик лишь? Но о скольких узнал бы я? Когда он защищал барыш, то погиб, что, единственный? На Востоке, где он 'братков слил', не убивал он? Здесь, в Москве, не махал ли стволами? Что утаил он за лейтенантиком? Лейтенантик - пустяк, как знать... И теперь деловой лев - перед волками, вором Закваскиным и кулачным бойцом в отставке, кои суть сходственно 'деловые'. Я б уступил. Я странный, я чую призрачность дел земных и неглавность вообще сей жизни. Я пленён притчею про 'игольные ушки' и про 'верблюда' в них. Рудеральная поросль, сознающая рок свой, я вне пути, обочинный; мне ясна моя чужесть здесь. Я бионт с грёзой в горние христианские дива. Марка здесь свой вполне. Вспоминаю, как заставал его в детстве с книгой, что он не дал мне: дескать, не 'гою'. После признался: учит про род свой - стало быть, как бы и про себя: про прошлое и что им предстоит, что ждёт их, род Авраама. Он мне втолковывал, что мир есть для его лишь рода, а не для русских либо ещё кого: нас запнут, веселился он, как

запнули хеттеев, иевусеев etc. Он сказал, что народ его, 'святый в Господе', 'Богом избранный' по 'любви' народ, 'истребит' всех, ибо - его земля, где 'источники и озёра в горах и долах, но и смоковницы, и пшеница, и виноград, и мёд, и где вдоволь иного, и злата-с'eребра', ибо им, авраамовым, изобиловать, а другим вымирать. Вот так.

Ибо мир для Израиля.

Я ждал рая христова - он шагал в избранность, в право власти на мир с восприятием бытия от начала до гроба как воплощенья Божьих заветов. Прочие, 'гои', мы могли (мнили вслед христианству) действовать (и жить) после, в мире ином. Он, избранный, так не мог и не должен был. Он рождён для свершений в данном 'сём мире', н'yдила Библия, говоря, что история и есть сущее и иного не может быть. Вне - лишь хаос. 'Сей мир' - израиля. Их мир здесь в земном - наш мир там. То есть он, Марка, здешний - мы же приблудные. Потому и не быть ему под Закваскиным и любым. Он - избранный, господин над всем. Он возьмёт своё, одолеет...

Я брёл в метро. Нутрь ныла. С ужаса, что вдруг кончусь, не оправдавшись, не разрешив дел, пот прошиб. Сбивши встречного, я заметил вдруг урку и побежал, постигнув, что, ослабевший, стану добычей: я опущусь без сил, и, пройдя, он воткнёт в меня нож; я падаю, а он прыгает с толпами (коим некогда) в подошедший вагон и - всё... То есть всё есть по-прежнему - а меня уже нет... НЕТ... Стыдно. В дело великое я вплёл мразь и главное, что планировал сделать, выбросил н'a кон! По эскалатору я взбегал, ник, прятался... и влез в поезд, ехавший к югу... Я заметал след... Снова носился, чувствуя, что рискую загнать себя. В малолюдном вагоне плакал... Прежде не плакал. Что за причина? Дар слёз у гроба? Я, больной, с мёртвым первенцем, ждущим в Квасовке, с ненормальностью брата, с раком и возрастом, скорбным тягостью, ибо нет сил заплясывать в свистопляс вокруг, я, лингвист, кандидат наук, - кто я? А и жена моя, что шьёт-прячет саш'e свои; молчаливый мой внук при Анечке; мой второй, восстановленный сын Антон, с кем был в Квасовке, - что они? и зачем они? А и избранный Марка в одури пьянства, Шмыгов с Калерием, - для чего?

Что мы, кто и зачем?! К чьим промыслам?

Прок - кому?

Значит, есть трудность Богу - дать нам не быть в Нём? Вспомнилось Верочки: мы с тоской, а Бог с милостью. То есть ждём, чтоб Он принял нас? Значит, есть Богу трудное? Кто так спрашивал в 'Бытии' (18, 14)? Кто? Бог, раз Он Библию вдохновил! Никто иной! Бог Себя, значит, спрашивал?.. Это мне - как открытие. Что, понурая свинка к корню дороет? В бедах я прыток! Мчусь, с боку на бок, взад-вперёд, еду в тряском вагоне, и, будь глуп, думал бы, как мне бр'aтину запродать. Я ж вон как: мыслю про Бога... Нет, стоп! Запнуть мозги и молчать... Я вымотан, спать хочу... Лгу! Не сплю много месяцев и не буду спать... сколько? Два ещё целых, вплоть до черёмух... Или сирени? Впрочем, неважно: месяц, два... Глупый думал бы... А зачем, спрошу? Ведь, вертись не вертись, - сдох, сдох я... Нет! К чёрту физику, объявившую смерть! Чт'o названо, пишет Лаоцзы, есть не сущность, ergo есть видимость! Жить два месяца? Но каких, спрошу: календарных? земных? Вдруг солнечных, галактических? Вмиг иной масштаб, иной смысл... Нет, вечен я! Но пока мне задача - Шмыгова встретить в этот Страстной Четверг. Вот что главное... Сделать запись всех проблесков, что в уме моём, - выйдет текст в духе рая, где смерть не знали. Смерть - плод химер в мозгах, представление, что она, дескать, есть... На выходе, продолжая ход мысли, я остро понял, как вредна людскость, социология. Нужно ль морщить лбы в спорах? Что в гнусных рвениях обнажать себя и в метаниях от персоны к персоне? Что толку в шоу с массовым трёпом? Что за восторг в честь найденной у кого-либо... нет - исторгнутой психоведческой дыбой у индивида таким же некой идеи? Истин в нас нет, - открылось мне, когда я оказался вдруг ни живой и ни мёртвый. Что, чем общественней - тем, мол, истинней, как у нас это принято, мол, всеобщая мысль сакральна? Вроде как социум есть концы и начала? Стадность сакральна?! Хрен! Пусто в людскости! Наобщавшись, мы расползаемся, изнеможены от полемик и не обретшие ни черта, лишь одурь. Взять хоть Китай, где, вроде бы, в колготне такой должен вспыхнуть lux in tenebris - ан ведь не вспыхнуло... Нет в нас истины. Ибо что я и всякий? Что мы возьмём в толпе? Да плевать на толпу и на социум с его этикой!

К Богу надобно. Бог нас вытворил - с Бога спрос. Как Аврам из халдейского Ура вышел за истиной - так и мне вдруг подай её (дохну). С Богом я, и ни с кем иным! ни с одним из вас, инноваторов и прайм-таймовых умников! В Боге всё. В нём, в Единственном, запустившем круг и ушедшем, чтоб заморочить нас. Оттого, стоит чаду мытариться, а тирану царить, витийствуют, что, мол, Богу виднее (чадо опасное, а тиран всеблагой-де), что беды чада, мол, отвратят Хиросиму; вдруг в нём антихрист был, в этом чаде-то?.. Мне куда, вывод: к Богу? или же бр'aтину продавать, всё бросив, в том числе Бога, ибо напрасен труд, не достать Его?.. Ан достать. Где? А в мозге! Мысль - корень действий. Да, только так! Спрос - с Бога, и без посредников в виде Кантов или конфессий. Где два-три-пять в Его имя, как Он говаривал, что и Он там, - там Его нет как раз. Там лишь социум, пустозвонство. Бог, Он в мозги пролез: вот где брать Его. Он в мозгах у нас. Мы нужны Ему. Привести пример? Вот: Бог выгнал Адама бы - и с концом. Нет, дудки. Он парня мучил, в поте лица держал. Что за мания, что за мстительность? Что за слом Вавилона, чем показал Бог, что Он - боится? Так Всемогущ ли Бог? Когда вышел Аврам за Истиной (но не к Богу: всяк, чьих отцов гнела на руинах свершений их Его ненависть, тот бежал Его... да и в Уре ведь Бог был, если подумать!), Бог вновь подсунулся, притворившись Искомым. О, мы нужны Ему, ведь без нас Его нетути! Вот и я, Аврам новый, шествую к истине из московского Ура Божьих гешефтов. О, тайна в Боге! Я отыщу его.

Станция, сплошь в милиции от чеченской угрозы... Некогда близ метро было пусто, при старой власти. Всё изменилось, точно и не было ни Христа с Его 'будьте как дети', ни коммунистов, ни того опыта, что деньга не про всех и что счастья не даст; а единственно что возвысит ничтожность, ждущую в мире с гнусной ухмылкой, - ляпнул невесть кто. В крик торговали хламом старухи; дети их, столь же хваткие, воровали, ловчили, чалились в тюрьмах либо 'фирм'aчили'. Лес железных 'комков' (ларьков), злых, приземистых, с облупившейся краской, сбагривал лажу. Всюду приманки: детские жвачки, спирт марки 'Ройял', 'Минтон' и 'aдики... Накупив сего, гражданин грезил раем. Тьма объявлений: 'я куплю ваучер', - убеждала, что ваша доля в гос. (нац.) имуществе стоит целый литр водки. Порскали тени, что торговали красною ртутью, скандием, нефтью, противогазами, серебром и иными фантомами, кои были лишь в грёзах. Сеть тяжелела, полнилась рыбой, ибо советикусы неслись в соблазн; у ларьков пахло потом, гнилью объедков, затхлой мочой в углах. Но советикус навострялся, вкус вырабатывал; продавцы потупее съехали в рэкет и наркодилерство, в воровство и разбой; кто прытче - живо сменили снасть: злые мрачные торжища превращались

в гламурные, а товар изощрялся. В клане торгующих прибавлялось лиц смуглых, словно из т'aртара, и с заявками сладкими: 'нада комната!' 'нада дэвушка!' В пертурбациях как ларьков, так старух поубавилось, а соблазн утончился и не тянул пятерню, не хватал рукав, не сигал вам на плечи, но, точно шлюха, тёрся в сторонке; и потребитель, не принуждаем явно и нагло, сам отходил к нему, мысля, что выбрал лучшее.

Вспомнивши, что могу быть пасом тем уркой, я посмотрел окрест. Его не было. Вновь расслабившись, я надумал не требовать у судьбы и Бога, но лишь молиться о снисхождении, чувствуя, что, кричи не кричи, - всё без толку. Кто я, малый, в сложенной бухтой вечности? Я завидую не героям, что-то там 'строящим', а отшельникам. Я мечтаю быть старцем, что улыбается соловьям, черёмухе майским вечером... так, финал без вопросов. Ибо железен факт: как ни мучайся, ни мудохайся - выйдет, что ты родился-жил-умер, точно и не был. О, мне в простые бы старцы! Если подвижник или в синод входил или был другом кесаря - обаяние сгинет, ценность 'духовного' мне известна. Мне - без затей судьбу. Что же в сём ординарном как бы, на первый взгляд, но мне нужном?

Цельность, конечно.

И безмятежность.

Счастье в итоге.

Как бы Адам в раю.

Только как они стались, эти вот старцы? Что презирают их в спешке к ярким-де личностям, дабы с трепетом славить хамов либо шутов? И что мне в них? Может, то, что подобные старцы как бы не Боговы и в Него в должном смысле не верят, а только ведают, что к роскошеству жизни придано нечто с именем 'бог'? Плюс ведают, что рай, может, не Господа, а ТОГО, из ЧЕГО Бог отставил нас, уведя в Свой мир догм - чтоб властвовать, и, возможно, чтоб рай убить и ТОГО, верно, ЧЕЙ рай?.. Верочки, той директорши жизнь, мне лестна, как и жизнь старца из незначительных; хотя женщин я опасаюсь, чувствуя, что, в конце концов, уцелеют они, не мы. И Христос сказал, Он придёт, если 'станут одно', вне пола (не андрогин ли?). Кажется, рядом зреет могущество, что не давит нас, но вбирает с любовью, рознь сексуальную сводя в целое. И ещё что я воин, чувствую, и возвестник их, женщин. Ведь, при их слабости, они крепче, точно не люди. Ученный нисходить к ним, 'спутницам', как трактуют, я всё же ведаю, что попутчики - мы как раз. Точно псы следопытов - мы подле женщин, действенней в деле, но не первичны, приданы истым, экзоскелет их. Власть мужчин - бунт зазнавшихся роботов (и Ахматова мнила нас низшей расой). Наш долг - исследовать и докладывать, а они постулируют, чт'o принять. Наш прах кроет пространства врозь и спорадами; нас находят в морях, на горах, в пустынях, нынче и в космосе, выполняющих развед. миссию. А они ждут нас с рапортом. Мы пытаемся подчинить их, телом и разумом, но они осторожно, бережно правят к нужному, знай всю меру которого, ужаснуться бы. Цель их - выход из Бога в области НЕЧТО... может, в ПРАМАТЕРЬ?.. Мы - уж не Богов ли меч на женщин? Видя их, мучаюсь тем двуличием, с каковым они, наше как бы подспорье, вдруг нас отменят. Так мамонт чувствовал, что ничтожные крысы слопают род его... Ну, и что, вкратце, в Верочке? Я зациклен на Павле, мнившем: 'что не от веры - грех'? Может, 'вера' есть Верочка?..

Родилась она под Кадольском в год полувека славной Октябрьской. Мать с отцом - из рабочих. Кучились в комнатке в ветхом доме; был, до рождения её, брат, плюс бабушка, у какой была Библия, каковую читали вслух... А страну вела партия во главе с Л. И. Брежневым. Мать с отцом одобряли политику против США; о внутреннем толковали, что, мол, 'давно пора!' Голосили на митингах 'Ленин жив!' и 'да здравствует!'; марш в ушах и кумач в глазах. Получили квартиру, где их кот прыгал в травы с балкона... Брат был ужасный, он пачкал кукол; Верочка гневалась. Садик нравился; в Новый Год всем подарки: яблоки, мандарины. Помнится, что отец чем-то дымно жёг дерево (пирография); брат и Верочка обожали дым. На балкон к ним в одну весну прилетели две ласточки, и отец запрещал шуметь; брат потом разломал гнездо. Был у них и аквариум, прежде чистый, но вдруг заиливший, так как - слышала Верочка - 'не хватает рук! что, я карла?' Мать красовалась башней-шиньоном с ровною чёлкою, уши в торчь и юбчонки чуть; пела песню 'трутся медведи'... Позже все мини сделались миди, брючный костюм, 'сасун' , мать в льняном пиджачке над льняными же брючками. У отца брюки-клёш, и он часто пел, что 'мой адрес не улица', а курить любил 'Шипку'; курит у форточки да и скажет: 'Чем же так плохо, если неплохо?' Он смотрел телевизор, клял Солженицына, о котором твердили, что он 'всех продал'-де. В школе Верочке нравилось, пока знания не наскучили и не стало вдруг томно, вроде как в церкви млеть: полюбила чернявого, из высоких, с пухом у рта. Аж таяла; фото с ним под подушкой. Слышала шлягер - пели о них двоих. Сочиняла признанья, не посылая. Грезила, как живёт с ним до смерти. Девочки обсуждали секс; но не верила, ведь у ней всё иначе, розово... В выпускной у Ершова он гладил Машу. Верочка плакала; обошлось-таки... Летом четверо - брат, отец, мать, она - были в Ялте в пансионате, хоть и любили отдых в деревне, но только дачи там у них не было, точно так же, как денег; всё проедалось. Мать часто хныкала: 'У Кривцовых вот...', - а отец обнимал её, говоря, что кривцовы 'повымрут при коммунизме'. В той самой Ялте Верочка вызнала, что не столь дурна: рыжеватая, чуть в отца. Успокоилась. А вернувшись, отметила, что чернявый кумир ей ничто уже, трёп о мальчиках и любви не трогает. (Может, трогает, но не сильно, чтоб в нём участвовать). Зато впало ей: 'Я есмь Жизнь человеков' прямо из Библии, что судьба её - это путь, коим Бог существует; злые, унылые - бурелом в пути, толковала ей бабушка.

Позже - техникум, брат с 'Афгана', как называл он, и горбачёвщина, МЖК в русле новой кампании 'кажд. советской семье по квартире' либо по домику... Брат, афганский герой, стал вождём комсомола... Верочка в отпуске познакомилась с парнем, вроде влюбились, он был хирургом. Брак... дочь... как принято. Им хватало зарплаты и развлечений: встреч с сослуживцами, частых ездок в Москву в театр, обсуждений политики, - плюс, по случаю, ялты с гаграми с искушением выпить вин, станцевать в ресторанчике, переесть шашлыков и фруктов. Но каждодневный цикл осеней, вёсен, зим был милей, потому что дан Господом. С девяти до шести - завод. Путь домой. Дома - хлопоты с их концом в час показа 'Изауры', где страдала метиска в лапах плантатора. Ну, и церковь, без уже бабушки. А желай - шансов пруд пруди: время вскачь, суетня и дебаты, тренд 'ускоряться', рыночный морок, кооператоры; при заводе структуришки, что сбывали продукцию, от себя причём. Да, грабёж, а не бизнес, но - по законам; так разрешалось. И гос. активы распродавались, как бы легально. Все говорили, что так не может быть. Но так было. Рынок был, в общем, чтобы начальству скинуть госсобственность. Неначальникам хуже: шли в 'челноки', барыжили, затевали 'комки', уходили в лес за жэнь-шэнями, шили тряпки под брендами и толклись на базарах. Ей же хватало. Будь у ней средства, не поняла бы, что с ними делать, так как не связывала жизнь с д'eньгами. Пусть без них и нельзя порой, честный труд всё же стоил сумм, ей хватало. С лишнего - ни добра и ни правды. И ни любви... Стремительно их мир рушился. Все хотели нажиться, даже обманом, даже изменой. Добрые сникли, злые возвысились. Громыхала похабщина, и звенели бутылки. Счастье умерилось от боязни на улицах, где разбой, на службе, где не платили, в семьях, где грызлись. Но было главное: дочь, семья, они с мужем, праздники и погожие дни. И Бог. Что положено - то и дадено. Богу - верь!.. Она верила. Доходило до слёз порой, но поверхностно; глубь тиха и уверенна. Брат, разжившийся на 'ликвидах' и укрепившийся при стройбизнесе, брат, хозяин над 'точками', дал ей пост в 'Этуали', в коем был пайщик. Жили...