Русология
Шрифт:
С НИИ выйдя и свернув вправо, я, испугавшись стылого ветра, принял вдруг влево, где был сверкающий 'мерседес' Б. Б. и один из создателей институтской коммерции (из юнцов с бодрой хваткою много лет назад). Смугл, высок, в модном бренде, он был красавец: тип древней расы, тип допотопных дней; о таких грезят дамы. Звался он Авель, из ассирийцев, - так, вроде, в паспорте. А и, может быть, вавил'oнянин, египтянин либо аккадец, дивный потомок Нарам-Суэна, протосемит, образчик, с коего, - ладно ль, плохо, - слеплены люди. Я был в восторге: ибо отверженное зрит высшее. Во мне атомы встали в место, где им и надо быть, чтоб стать избранным. Я вдруг вник, что любить можно женщину, но томиться - только лишь Авелем, идеалом, сыном Адама, сделанным Богом! Я обомлел; пот выступил на лице, ладонях; сумка скользнула и чуть не выпала. Мне б уйти, а не лезть в соблазн, чтоб стать вровень! Вновь Бог прельщал меня и показывал, от чего бегу в Безбожие? Я приблизился, заслоняя ширинку, где было мокро.
– Здравствуйте, Авель!
– Павел Михайлович.
Б. Б. кашлянул.
Я из правой руки
– Чем живёте?
– хрипло спросил я.
– Здесь, в институте, в замах директора.
– Авель! Помнится ваша первая в НИИ фирма. Вы призывали нас верить бизнесу.
– Так и было, - вновь улыбнулся он.
'Мерседес', элегантность, лоск подавляли; мир Книги Книг фонтанировал элитарностью, небожительством, совершенствами, блеском!
– Я к Бэ Бэ был сказать зачем?
– нёс я, чувствуя, что молчать куда лучше. Но я не мог молчать. Я мнил взгреть его... Впрочем, нет - взгреть обоих их за различное... Он не должен был, - не должны были оба, - сев в этот белый 'мерс', мчать в роскошество, обретённое и за мой счёт, вырванное у таких, как я, неприкаянных. Я нёс сбивчиво: - Стойте! Я не в себе. Пьян... с дачи... В общем, прикиньте!
– Я нагнетал, боясь, что уедут, так как поморщились.
– Кто я? Павел Михайлович! Авель помнит, он так назвал меня. Да и Боря ведь знает, но позабыл, член-корр! Извините. Я не делец, безденежье... Но случилось, - вот отчего я здесь, - что Квашнин... Квасниным я был в паспорте, но теперь стал Квашнин уже... Квашнины знатный род... Из Англии... нет, Австралии от поверенных - 'Резник-Янт' - депеша: дескать, Квашнин Пэ эМ, вам наследство, дядя в Австралии... И - я шляюсь... Мне кучи долларов! Шляюсь, радуюсь. В баре выпил. (Оба смеялись). Был никем, а стал всем, чёрт! Поняли? Как один из 'сих малых', неотличим пока, а ведь Крёз! Не верите?
– Крёз, Крёз! Верим!
– и Б. Б. хмыкнул.
Я придержал его.
– За работой? Нет! Мимо шествую, вдруг НИИ, где я - сколько лет? двадцать?
– кис. А зай-ду. Боря там или Филькин, но я прикинусь, что - наниматься... Ибо восторг - пойми - сознавать, что мне завтра и никогда уже нет нужды в рублях! Это вы ведь поставили: сикли-баксы любым путём. И не так ведь поставили, что не хочешь - и ладно, а - всех гребёнкой, мобилизация. Всех в базар... нет, в развод! Потому что тому дай, этим - и миллион пропал. Всем раздай - триллион уйдёт... Оттого вы нас кинули? да? Объельцили?!
– я дерзил в исступлении.
– В общем, нуль почти, кто ждал пенсии, причём грыз себя за ничтожество до инфаркта... нет, нет, до рака!
– и вдруг подарок. Я как безумный... Ну, в ресторан пойдём?
– Я утих, потому что нельзя их звать, не имея ни времени, но и денег. (Я не хотел их звать; это к Богу вопрос был: где Ты?) И я добавил: - Борь, вспомним молодость?
Но Б. Б. жал мне руку.
– Рад, старик. Где ты лоб разбил?
– и, влезая в 'мерс', позабыв меня, вёл для Авеля: - Действуй. Стакнемся.
Я отставлен был; сердце билось в висках. Не верили?! Я поскрёб стекло, за которым он прятался.
– Ты не веришь?
– Я не рассчитывал на его уверения, что, мол, верит. Знал лишь, что он не должен так.
– О, я рад!
– улыбнулся он Авелю.
– Только это твои дела. А у нас здесь свои дела.
Испугавшись, что разобью 'мерс', выпалив, что 'рад встретиться', я скакнул прочь. Слух стал звериный, я уловил вслед грустное:
– Turpe senex...
– Что?
– произнёс Б. Б.
– 'Жалок старый солдат'.
– В меня стрела?
– Нет, зачем же? Это не в вас стрела. Вы фельдмаршал!
– вымолвил Авель.
– Я об обосанном.
Я потрогал ширинку - мокро - и припустил прочь, мучим позором. Шмыгов ждёт!.. А за стыд спрошу с бр'aтины. Я хочу быть богат, как Крёз! Я желаю респекта! И привлекать хочу, дабы кланялись в пояс, дабы слюной текли, меня видя! Я жажду в Авели: счастлив, мол, обеспечил род и живёт себе, не спешит на подёнку, ходит в театры, Лондон, Багамы... Чтоб дамы грезили, как идут со мной, статным, денежным, по бутикам для to do shopping!.. Дочь была б - ну, и кто я ей, рвань без денег, чтоб ей гордиться любящим и всесильным отцом? Сын рад был бы деньгам: море игрушек! Боря-каналья не пренебрёг бы, прыснул бы гидом, плут, по НИИ, знай: я из элитных. Я посмотрел бы, да!..
Погружён в себя, торопясь переулком, я вдруг застыл: милиция! пара рыл, патруль! А ощупав щетину, вспомнил вообще свой вид, потный, бледный. Поводов хватит. Пусть паспорт в норме, да гражданин ахти: в мокрых брюках выше лодыжек, лоб весь в порезах, с виду как грузчик, но, оказалось, носит музейное? Как звать? 'бр'aтина'? Есть 'док'yмент на бр'aтину?' Меня пот прошиб. Прахом стали терзания с Б. Б., с Авелем, в том числе с испытанием Бога. (Прахом ли?
– а как тронули вдруг меня за диагнозом, и за призраком сына, и за несчастьями всей моей экзистенции? Так Христос, битый розгами и распятый, вдруг испугался: 'Бог, Ты забыл Меня? '). Я соври, что несу мельхиор (нейзильбер), стоимость грошик, - сыщется умник, вычислит, ляпнет, что, раз 'нейзильбер' и 'мельхиор', он купит для своей кухни; даст мне две сотни, и я отдам, смолчав... 'Юсы', 'фиты' подводят: не про дешёвку мудрь старины здесь ('иже' и 'яко')! Плюс и корунды при злате-с'eребре... А скажи я им прямо - швах вообще. То бишь: 'Ну, а док'yмент где, что оно это ваше, от Квашниных-то?' Кончится, что, пусть я не украл, - 'заяв нет' (нет в лучшем случае, ведь состряпают), - а нашёл, всё равно по статье сто какой-то там мне арест... Прикинувшись, что я парень-рубаха, я повернул от них: мол, брожу здесь, гуляю... Всё потерять за
– Стричь!
– бросил, радуясь, что укрылся от казуса с патрулём.
– Стричь. Стричься!
– Здесь не воруют, - выдал он и накрыл меня покрывалом.
– Будет вам!
– я не выдержал.
– Вам так Бог велел?!
– Вы весь прав!
– извинился он.
Я, зажмурившись, дал себя уместить как нужно, влажно обжечь, намылить. Я себя выдал. А у них нюх на сикль (авраамово племя!). Я, войдя, вник в него и повёл себя правильно: дал понять, что не прост. Не держи я ту сумку, а положи её, - как он мне предлагал, - случилось бы, что, надув меня, он мою сумку выкрал бы. Пусть психозы и фобии, если кто так решит, но, чувствую, он узнал про всё. Я спроворился, и он загнан в безвыходность, из какой выход страшный, если отважится. Одно дело украсть, се запросто; а убить - неподъёмный груз для того, кто в своей долгой жизни (он лет под семьдесят) шанс имел, но, смотрю, не осмелился, парикмахерит, вместо Брайтон-бич да паломничеств в землю предков. Значит, опаслив? высоконравственен? Я, поёрзав, услышал, что мог 'порезаться', ведь 'у мастера бритва'. Он не убьёт меня... Я задумался. Бог всучает мне казусы, начиная с дней Квасовки, так что я, отыскав врага и спеша с ним расправиться, попадаю в храм Зн'aменья, а затем и в НИИ; после к этому патриарху. Чтоб сделать выбор? Шиш Ему! Пусть Бог Сам выбирает, да! Пусть берёт меня, по частям или целого. Впрочем, Он выбрал деньги... Что ж тогда Он провёл меня (на моём пути к главному) по местам моей жизни?.. Или не Он провёл, но я сам свернул в церковь Зн'aменья и зашёл к Б. Б.?.. Нет, я спорил с Ним! Это Он меня впутывал; Он внушал бесполезность всех моих действий и подавлял меня: мол, не суйся, гой. Бог меня окорачивал, чтоб я в полном дерьме своём признавал Его, вопреки моим мукам. Стал бы Он убеждать меня! Он с аврамами лишь контачит!.. С Божьей холодностью вот к таким, как я, мне не Им, а моралью втемяшилось: 'Зря ты носишься с бр'aтиной! бесполезно, гой!' Он внушал крах затей моих lato sensu, также in corpore . 'Не продашь свою бр'aтину, не войдёшь в касту избранных!!!' - Бог вопил в брадобрее, что подстригал меня.
Я вскочил.
– Хватит!.. Сколько?
– Вы недокончены!
– поднял бровь патриарх, стоя с бритвой.
Я полетел вон, чтоб, забыв о милиции и о прочих опасностях, мчаться. Я, бионт, вновь исчез, став отлаженный автомат в работе. Всовывал в турникеты карты проезда, прыгал средь людскости, низбегал эскалатором, проходил по платформе, жался в вагоне, выскочил на Цветном - и вспомнилось: 'Суета тщеты'... Фраза множилась, точно я не дослушал... Стало быть, Бог, поняв, что - спасусь, что Ему не сманить меня ни в НИИ, ни ещё куда, бьёт меня изнутри? Я злился; мозг мой выслушивал: 'Бог не скажет, как старый Лазарь, хоть он цирюльник. Не надрывайтесь. Если усилия - то не ваше, нет! Я знал мальчиков - вроде так себе. А один стал князёк в Москве. Оттого что удачлив. Есть неудачники... Что, моё вам ничто? Не верите? Кто такой старый Лазарь? Вспомните, сударь, выборы: ведь фигуры какие! с нами век и при нас всегда! голиафы таланта, марсы решимости! завсегдатаи СМИ!.. Ну, и кто стал избранником? А никто, кто и сам признал, что не ждал, не гадал, не чаял. Он был счастливчик. Дело в фортуне. Есть она или нет для вас? Если есть, то вам дастся. Как? Постучится в дверь...' Я пытался не слушать хренову заумь.
Вот и 'Цветной'... Здесь маетно, из московских углов этот мной избегаем; здесь мне угроза; в сумерки или в дождь здесь дурно, я озираюсь и напрягаю взгляд. Здесь 'Труба' Гиляровского, дух болотной низины, нынче засыпанной (ту 'Трубу' читай 'Трупная'). Здесь жил сброд, избегаемый светом, в хазах с притонами. Всё порочное волоклось сюда затаиться в подвалах, где отъедалось, чтоб ночью выйти снова на промыслы. Убиенных здесь погребали в топь. Под асфальтом здесь трупы. Здесь сток Москвы от семи холмов; с взлобий грязь катит вниз, сюда. Центр рядом - а здесь строения низки, сумрачны... Пульс мой трясся; но я с 'петровского', слева, берега дошагал-таки, не задавленный, не зарезанный, до средины бульвара и, ощутив внизу, под газонами, злое, порскнул к дороге с тухлыми кровяными раскопками, на 'рождественский' берег. Всё, я у цели. И не задержан; рядом ждёт Шмыгов. Я шёл на Трубную, отдалённую от дна склоном в виде кварталов. Там я и рухнул вдруг в помрачении, но не в край с нужным Шмыговым, а в ландшафты Садового с моей сумкой в дюжине метров. Я вмиг пополз к ней. Вдруг подле бр'aтины, до которой был шаг, - ботинки. Я посмотрел вверх, с брючин и курток, грязных и ношеных, вплоть до лиц, напомаженно-ярких. Две полудевочки, лет шестнадцати. Я услышал:
– Ладишь дастать её?
– Малоросский акцент, в нос.
– А, дядько, шо там? Може, бутиль?
Хихикнули. Я увидел толкнувший сумку ботинок, плохо почищенный, а над ним рвань колготок. Вот оно!
– пронеслось во мне. Я сказал хрипло:
– Дайте-ка!
– Д'yрный лох який! Шо це...
И сумка сдвинулась.
– Эй, вы!
– Я подымался.
Девки отпрыгнули вместе с бр'aтиной.
– Гарна штука... Ты пропывать бёг? Ни, дядько! Ходь к титке трезьвий!
Вот оно! Что 'оно' - я не выяснил, потому что боялся и не хотел.