Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие
Шрифт:
Военная проза второй половины 80-х – 90-х годов
Русская батальная проза к началу 80-х переживает определенный кризис: произведения о войне продолжали выходить, но среди них было мало по-настоящему неожиданных и интересных. Среди причин этого кризиса – заметная исчерпанность поэтики жанра «фронтовой лирической повести» [46] ,выразившаяся в некотором однообразии художественных приемов, сюжетных коллизий и ситуаций, повторяемости самой системы образов произведений, а также идеологическая ситуация данного периода, когда существовал ряд «закрытых» или нежелательных тем и проблем. Тексты наподобие «Тяжелого песка» (1978) А. Рыбакова воспринимались скорее как досадное недоразумение. При упоминании таких ключевых
46
Подробнее об этом значительнейшем достижении русской батальной прозы см. содержательную статью Н. Лейдермана «Автобиография выбитого поколения» // Война и литература. 1941-1945. Екатеринбург, 2000.
После жесткой реакции на произведения, наполненные суровой правдой о войне (М. Шолохова, В. Гроссмана, Ю. Бондарева, К. Воробьева и др.), развитие философского и бытового направлений в отражении военной темы практически прекратилось, интересы писателей сосредоточились в иных областях.
Сейчас, с позиции исследователя XXI в., очевидно, что появление таких произведений, как романы В. Гроссмана или «проза лейтенантов», опередило время. Потребовалось еще несколько десятилетий, чтобы прошел «шок ужаса» (термин М. Ромма) и произведения типа «Тишины» (1960) Ю. Бондарева перестали вызывать резкую реакцию тех, кто считал себя ответственным за неудачи и просчеты военных лет.
Новый подъем во 2-й половине 80-х годов интереса к военной теме можно объяснить несколькими причинами. Расширился круг тем и проблем, доступных для художественного осмысления писателями-баталистами; возникла необходимость по-новому осмыслить исторические, политические, человеческие предпосылки Великой Отечественной войны, причины многочисленных неудач первых ее лет и миллионных жертв в свете новых открывшихся фактов и предложенных концепций. Кроме того, интерес к прошлому возникает и тогда, когда складывается необходимость сопоставить настоящее с уже имевшим место. Одна афганская война и две чеченские вновь активизировали интерес к военной теме. Неодинаковые задачи, стоящие перед авторами, обусловили разнообразие форм. С одной стороны, появляются обобщающие произведения, в которых не только описывается война как таковая, но и делаются попытки взглянуть на нее с современной точки зрения. С другой стороны – усиление роли публицистических произведений, новый всплеск документальной и дневниковой прозы показывают стремление авторов передать прежде всего собственный взгляд, посмотреть на проблему изнутри, глазами непосредственных участников событий.
Среди произведений о войне, появившихся в последние годы, особенно заметны два романа: «Прокляты и убиты» (1992-1994) В. Астафьева и «Генерал и его армия» (журн.вар. – 1994, книжный – 1997) Г. Владимова. Не случайно их публикация сопровождалось дискуссиями о праве писателей на «новую» правду о войне, правомерности натуралистического изображения событий, специфике положительного героя и форме выражения авторской позиции.
Монументальный роман В. Астафьева(Виктор Петрович, 1924-2001) «Прокляты и убиты»решает военную тему в предельно жестком ключе. В первой части «Чертова яма» («Новый мир». 1992. № 10-12) писатель рассказывает историю формирования 21-го стрелкового полка, в котором еще до отправки на фронт погибают, калечатся физически и духовно те, кто призван стать защитником Родины. С первых страниц романа автор подробно описывает бытовые условия, в которых оказываются его герои. Бездарная, безответственная организация быта в учебных лагерях делает недавно по-сибирски крепких парней «доходягами», крайне истощенными отсутствием полноценной пищи, крова, санитарных условий: «действует машина, давняя тупая машина, не учитывающая того, что времена императора Павла давно минули, что война нынче совсем другая, что страна находится в тяжелейшем состоянии и не усугублять бы ее беды и страдания, собраться бы с умом, сосредоточиться, перерешить бы многое».
Столь же изнурительными для неокрепших душ будущих солдат оказываются многочасовые занятия в отсутствие боеприпасов и современного оружия, пропагандистские беседы с политруками-комиссарами, исполнение огромного количества армейских условностей, не нужных и даже вредных в условиях войны. Используя
Вторая часть «Плацдарм» («Новый мир». 1994. № 10-12), посвященная форсированию нашими войсками Днепра, также полна крови, боли, описаний произвола, издевательств, воровства, процветающих в действующей армии. Ни оккупантам, ни доморощенным извергам не может простить писатель цинично бездушного отношения к человеческой жизни. Необычный, «непарадный» взгляд на войну рождает особый пафос авторских отступлений.
Ключевыми эпизодами первой части романа можно назвать два кульминационных момента – убийство доходяги красноармейца Попцова озверевшим командиром роты Пшенным, забившим насмерть своего подчиненного, и показательный расстрел братьев Снегиревых во исполнение сталинского приказа № 227.
Слова одного из героев-резонеров романа – старообрядца Коли Рындина: «Прокляты и убиты. Прокляты и убиты! Все, все-э...», – вскрывают авторское понимание войны как противоестественного состояния человека: гибель личности здесь – лишь символ общей обреченности людской массы перед неизбежными страданиями и смертью.
Оба эпизода обозначают собой два полюса, между которыми, как показывает В. Астафьев, оказалась человеческая душа в условиях войны: на одном полюсе – тотальное озверение, выхолащивание человеческой души, утрата человеческого облика, на другом – столь же бездушная власть репрессивной машины, имеющей дело не с людьми, а с «человеческим материалом», ни в грош не ставящая отдельную человеческую жизнь.
Именно эта машина загнала тысячи людей в такие условия, в которых для многих и многих оказывается невозможным сохранить живую душу, понятия о чести, совести, милосердии. «Чертова яма» бердских учебных лагерей, плацдарм на правом берегу Днепра, обороняемый горсткой спасшихся после сорванной переправы солдат, в изображении В. Астафьева становятся символом жизни народа, «проклятого и убитого», отвернувшегося от Бога и преданного своими новыми «вождями», обреченного вместо жизни вести существование: «Конечно же, жизнь на передовой и жизнью можно назвать лишь с натяжкой, искажая всякий здравый смысл, но это все равно жизнь, временная, убогая, для нормального человека неприемлемая, нормальный человек называет ее словом обтекаемым, затуманивающим истинный смысл, – существование».
От описаний состояния человека на войне писатель переходит к размышлениям об абсурдности и запредельности человекоубийства, выставляя свой счет и большевизму революционных и предвоенных лет, и фашизму, и любой идеологии, оправдывающей смерть во имя «высшего смысла»: «Век за веком, склонившись над землей, хлебороб вел свою борозду, думал свою думу о земле, о Боге. Тем временем воспрянул на земле стыда не знающий дармоед. Рядясь в рыцарские доспехи, в религиозные сутаны, в мундиры гвардейцев, прикрываясь то крестом, то дьявольским знаком, дармоед ловчился отнять у крестьянина главное его достоинство – хлеб».
Горящие поля лета 1941 г. невольно вызывают в памяти картины коллективизации, когда по приказу сверху уничтожался хлеб, который не могли вывезти «в центр», вместо того чтобы отдать его тем, кто его вырастил. Да и само выражение «горящие поля» давно стало общим местом в описаниях войны. С другой стороны, картина поля, охваченного огнем, восходит к традиционной метафоре «битва – жатва» общего семантического поля литературы и фольклора.
Слова «излом», «уродство», «извращения» и т.п. в устах автора означают убеждение, что зло все же не в природе вещей и не в сущности человека, оно – результат временного отпадения людей от Бога, от добра и уже потому не может быть ни оправдано, ни принято как неизбежное. Вопреки сложившемуся мнению о настроении «безысходности» романа В. Астафьева, безнадежности его отрицающего пафоса именно милосердие, сострадание воспринимаются писателем как естественные свойства каждого человека.
Авторские размышления дополняются введением своеобразного ряда героев, которые вызывают ассоциацию с библейским символом «семь пар чистых и семь пар нечистых». К первой группе относятся те, кого можно определить носителями авторского идеала: это Коля Рындин, солдат-богатырь, старообрядец по вероисповеданию; командир роты Алексей Щусь, истинный офицер, человек чести (вынужденный как сын переселенцев скрывать свое истинное имя Платон Платонов); Алексей Шестаков – простой парень из глубинки, надежный товарищ и отважный солдат, и многие другие. В. Астафьев показывает, что все они – солдаты, взявшие оружие лишь силой обстоятельств и вынужденные перешагивать через свои эмоции ради защиты родины.