Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава
Шрифт:
Любое попрание чести — будь то обида при раздаче княжеских подарков, ущемление родословной в местнических счетах или просто долетевшая до уха едкая шутка, мимоходом брошенная кем-то в разгар пира («егда же подъпьяхуться»), — побуждало дружинного «мужа» вступаться за свое доброе имя поистине с дикарской необузданностью. Русская Правда донесла до нас полный перечень буйств, на которые был способен гридень, оскорбленный в своих лучших чувствах. На голову обидчика обрушивались кулаки и все, что попадалось под руку, — чаша, пиршественный рог, батог, жердь, ножны, меч; тело и лицо несчастного покрывались кровоподтеками, хрустели перебитые кости, на залитый кровью пол летели выбитые зубы, отрубленные пальцы, пясти, а руки неудовлетворенного всем этим мстителя тянулись к святая святых виновного — его бороде и усам, чтобы вырвать их с мясом... [453] Если избитому и израненному потерпевшему не удавалось тут же отомстить по принципу «око за око, зуб за зуб», то за поругание его чести вступался закон, вменявший расходившемуся «мужу» оплатить причиненные телесные повреждения по строго установленной таксе. Как бы ни претили нам такие бытовые картинки, нельзя упускать из виду, что в понятии дружинной чести мы встречаем первые смутные представления наших предков о человеческом достоинстве и свободе.
453
Волосы на голове и лице, та или иная их прическа и стрижка отличали свободных и знатных людей от лично зависимых и рабов. У франков, по свидетельству Павла Диакона, тот, кто позволял остричь себе волосы и бороду, подчинялся «отцовской» власти того, кто его остриг. Даже простая передача кому-то своих остриженных волос служила символическим актом перехода из свободного состояния в рабское. Признаком знатности у русов был клок волос за ухом на бритой голове — обычай, очевидно перенятый у кочевых народов Северного Причерноморья. Борода и усы, видимо, приличествовали неродовитым свободным «мужам».
Честь предполагает определенное равенство чтимого и чтущих. Кодекс дружинной чести сплачивал князя и дружину в единый организм. Дружинное общество мыслилось как боевое братство, что отразилось в самом слове дружина, производном от слова Друг.
Духом товарищества был пронизан весь дружинный быт. Важнейшие вопросы — например, продолжать войну или нет — решались князем в совете с дружиной. Иначе князь мог услышать такие слова, какие в 1169 г. довелось выслушать Владимиру Мстиславичу, задумавшему выступить в поход, не спросив мнения своих дружинников: «И рекоша ему дружина: без нас еси, княже, замыслил, а не едем по тобе» — дружинные «мужи» XII в. все еще помнили свои древние привилегии.
На дружинных собраниях князь, помимо прочего, стремился к тому, чтобы его политические решения и действия выглядели честно, то есть находили полное понимание и одобрение со стороны дружинников. Одна мысль об осуждении и неприятии способна была отвратить его от самого «судьбоносного» поступка. В летописном диалоге между Ольгой и Святославом этот русский рыцарь без страха и упрека, каким его рисует Повесть временных лет, без обиняков заявил своей матери, что отказывается креститься единственно затем, чтобы не выглядеть посмешищем в глазах своей дружины: «А дружина моя сему смеятися начнуть» [454] . Однако князь оставался князем и в иных случаях мог пойти против воли своего окружения. Ольга превосходно знала это и потому резонно возразила сыну: «Если ты крестишься, то и все то же сотворят».
454
По известию Титмара Мерзебургского, в 967/968 г. Мешко, сын польского князя Болеслава Храброго, объяснял послам германского императора, что не может выполнить данного им обещания, потому что дружинники его отца «этого не допустят».
Согласие и единомыслие с дружиной было необходимым моральным условием деятельности князя, но в его распоряжении имелись разные средства достижения этой духовной сплоченности: он мог идти на уступки или действовать напролом, ломая волю своих товарищей-холопов. Все же последние примеры в летописи крайне редки. Обыкновенно старшинство князя зримо проявлялось только при разделе добычи. Он получал львиную долю захваченного добра, остальное делилось поровну между боярами, гридями и отроками. Древний памятник славянского права «Закон судный людем» говорит об этом так: «Плена [в данном случае: все, взятое с бою] же шестую часть достоить взимати князем, и прочее число все всим людем в равну часть делитися от мала и до велика, достоит бо князем часть княжа, а прибыток людем». Причем при дележе добычи нельзя было обойти ни стражу лагеря, ни других воинов, которые не принимали непосредственного участия в сражении; вознаграждение наиболее отличившимся в бою храбрецам выплачивалось из княжьей доли.
Кичиться роскошью оружия, платья или убранства не подобало никому, даже князю. Льву Диакону, привыкшему к блеску византийского двора, дружина Святослава Игоревича показалась безликой, серой толпой, однообразно и небогато одетой, предводителя которой отличали лишь сравнительно чистая рубаха и золотая серьга с рубином. Украшения были как бы частью дружинной униформы и служили скорее сглаживанию иерархических различий, нежели подчеркиванию их [455] . Воину подобало восхищаться хорошим оружием, а не «златом». В Повести временных лет есть характерное дружинное сказание о том, как византийцы решили «искусить» Святослава: «любезнив ли есть злату, ли паволокам?», то есть насколько он падок на золото и шелка. Когда греки пришли и «положиша пред ним злато и паволоки», князь «кроме зря» (не смотря на дары) равнодушно сказал отрокам: «Схороните». Но совсем по-другому повел себя Святослав, получив от василевса «меч и ино оружье». Приняв дар, он «нача хвалити, и любити и целовати царя» (в Новгородской I летописи читается: «нача любити и хвалити и целовати, яко самого царя», что, видимо, правильнее). Византийские «боляре» увидели в этом недобрый знак для себя: «Лют се муж хочет быти, яко именья не брежет, а оружье емлет». Архангелогородская летопись еще больше подчеркивает презрение Святослава к дарам: «и приведоша послы, и поклонившася ему, и положиша пред ним злато и паволоки. И разда Святослав отроком своим и разделити им повеле, а сам, не зря и не отвеща послом ничтоже, и отпусти их».
455
Все дружинники польского князя Болеслава Храброго, каково бы ни было их происхождение и положение, являлись на пир украшенные тяжелыми золотыми кольцами (шейными гривнами).
Вспоминая те идиллические времена, когда князь и дружина жили душа в душу, как едина плоть, деля пополам радости и печали, позднейший летописец наставительно писал: «Те князья не собирали много имения, вир и продаж [судебные пени и денежные штрафы] неправедных не налагали на людей; но если случится правая вира, ту брали и тотчас отдавали дружине на оружие. Дружина этим кормилась, воевала чужие страны; в битвах говорили друг другу: «Братья! Потягнем по своем князе и по Русской земле!» Не говорили князю: «Мало мне ста гривен»; не наряжали жен своих в золотые обручи, ходили жены их в серебре; и вот они расплодили землю Русскую».
Действительно, взаимоотношения князя и дружины предполагали высокий уровень идеализма [456] . Дружинники жили и умирали, «ища князю славы, а себе чести» (Слово о полку Игореве). Смерть на поле боя с оружием в руках была для них предпочтительнее бесславной жизни и в особенности — плену, который приравнивался к рабскому состоянию. «Ляжем костьми тут, ибо мертвые срама не имуть», — напоминал Святослав Игоревич дружине этот нравственный императив X в. А в Слове о полку Игореве князь Игорь Святославич, увидев во время похода неблагоприятное небесное знамение, все же обратился к своему войску: «Братие и дружина! Лучше бы потяту [убитым] быти, неже полонену быти».
456
Исследователи средневековой ментальности отмечают присущую ей «бессознательную духовность» (Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М., 2002. С. 317). П. Сорокин писал о «монолитном и безраздельном господстве этики принципов» в период Средневековья (Сорокин П.А. Социальная и культурная динамика. СПб., 2000. С. 487).
В древнерусском языке даже не было глаголов со значением «сдаться в плен», зато глаголов со значением «убить, уничтожить» и «погибнуть (на войне, в битве)» — предостаточно: бити, разбити, убивати, умертвити, потребити, рушити, пасти, изгибнути, искончатися, умрети и т. д. Воин мыслился человеком, несущим смерть врагам и не боящимся погибнуть в сражении [457] . По свидетельству арабских писателей, слова у русов не расходились с делом. «Они люди рослые, видные и смелые, — пишет Ибн Русте, — они отличаются мужеством и храбростью... Если какая-нибудь часть их взывает о помощи, они выступают все вместе, не расходятся и образуют сплоченную силу против своего врага, пока не одержат над ним победу...» Ибн Мискавейх оставил показание, что русы предпочитали самоубийство плену.
457
См.: Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. С. 113—114.
Археология со своей стороны способна представить некоторые вещественные свидетельства полной опасности и потому, как правило, краткой жизни русского дружинника. В Шесто-вицком могильнике под Черниговом имеются так называемые кенотафы — совершенно пустые могилы без малейших следов человеческих останков. Не похоже, чтобы они были разграблены, скорее всего, они пустовали всегда, с того самого времени, когда были построены. По заключению издателя материалов раскопок Д. Блифельда, кенотафы были воздвигнуты в честь людей, погибших вдали от дома — во время морских походов или в боях со степняками [458] . В процентном отношении курганы этого разряда составляют более 32% от общего количества. То есть не менее трети дружинников находили свою смерть за пределами Русской земли.
458
См.: Блiфельд Д.I. Древньоруськi пам'ятки Шестовицi Киiв, 1977. С. 35.
Княжеские дары
Корыстолюбию не было места в дружинном кодексе чести; и все же вопрос материального вознаграждения за службу имел чрезвычайно важное значение. После храбрости важнейшей доблестью дружинника была верность, князя — щедрость. Обе были тесно взаимосвязаны. Не то чтобы верность покупалась, — нет, но она требовала, чтобы ее чтили посредством материального воздаяния, которое, таким образом, выступало в качестве ее вещественного олицетворения, мерила [459] .
459
В IX в. мадьяры заключили со своим предводителем Альмошем следующий договор: «Мы избираем тебя в вожди, и куда поведет тебя твоя судьба, туда пойдем и мы за тобою; но что будет приобретено общими нашими силами, то должно быть разделено между всеми нами, смотря по достоинству каждого».