Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава
Шрифт:
Кроме того, практика полюдья и данничества содержала сильно выраженный мистический элемент. Материальная сторона данничества зачастую отступала на задний план перед сакральной, ибо в основе стремления к накоплению богатств лежали религиозно-этические побуждения [477] . Так же обстояло дело и с политическими отношениями господства-подчинения, которые были окутаны языческой мистикой власти. Сопричастность человека с принадлежавшими ему предметами — одеждой, украшениями, оружием, скотом и т. д. — была настолько интимной, что все они мыслились неотъемлемой частью самого человека, как в его настоящей жизни, так и в будущей [478] . Насильственное их изъятие или добровольная отдача в качестве дани поражали личность в самых глубинных, сокровенных ее правах, ставя ее в сакральную зависимость от того, кто завладевал этими предметами и тем самым приобретал власть над самой личностью. Сам факт выплаты дани был важнее ее размера, «тяжести». Поэтому данничество, хотя оно, как правило, не предполагало существенного ограничения экономической, гражданской и личной свободы, все же приравнивалось к «рабскому» состоянию. Но это «рабство» было скорее мистического, чем социально-юридического свойства: человеком владели через принадлежавшую ему вещь.
477
См.: Там же. С. 502.
478
См.: Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. С. 346.
Религиозная сторона полюдья была связана с сакральной ролью вождя, наделенного жреческими функциями. Совершая круговой объезд страны, он прилюдно исполнял религиозные ритуалы и обряды, которые были призваны обеспечить процветание и благосостояние соплеменников.
В Русской земле дань платили смерды. Этимология этого слова не вполне ясна. Филологи сближают его как с индоевропейским mard — человек, так и с праславянским smord — смрад (отсюда «смердеть»). В древнерусских памятниках «смерд» крепко связан с погостом как административно-фискальной единицей («...а кто смерд — а тот потягнеть в свой погост», грамота 1270 г.), то есть с различного рода повинностями и прежде всего с данью; иногда слово имеет пренебрежительный оттенок и употребляется как бранное прозвище. По справедливому замечанию Б.А. Тимощука, «термин „смерды" не мог сложиться в свободной общине» [479] . Данные сравнительного языкознания показывают, что славянский социальный термин смерд в период Средневековья сохранялся только на Руси и в славянском Поморье [480] . Отсюда можно заключить, что это был древнейший вендский термин для обозначения подчиненного населения, данников, занесенный на восточнославянскую почву русами и «варяжскими» колонистами. В Повести временных лет встречается употребление слова «смерды» в этом старом значении: «подданные», «дающие дань». В 1071 г. Ян Вышатич, воевода князя Святослава Ярославича, отправился за данью на Белоозеро. Здесь он встретил ведомую волхвами толпу мятежных белозерцев. Осведомившись у них, «чья еста смерды», и получив ответ, что «Святослава», Ян потребовал выдачи волхвов, «яко смерда есть моя и моего князя».
479
Тимощук Б.А. Восточнославянская община VI—X вв. н. э. С. 121.
480
См.: Зеленин Д.К. О происхождении северновеликорусов Великого Новгорода // Институт языкознания: Доклады и сообщения. VI. М., 1954.
В X в. смердами в таком смысле слова были преимущественно финские и балтские племена, жители древнерусского пограничья. Летописец Переславля-Суздальского называет окрестных финнов исконными русскими данниками. Показательно, что «смердья» топонимика [481] почти отсутствует в Среднем Поднепровье и, наоборот, обильно отложилась в тех восточнославянских землях, где славяне соседствовали с «языками» [482] . Среди восточнославянских племен смердами в Русской земле князя Игоря, по всей видимости, считались угличи, «примученные» под дань в 930-х гг., и радимичи, которые, по словам летописца конца XI — начала XII в., «платять дань Руси и повоз везуть и до сего дни». К смердам князя Игоря принадлежали также крымские готы/«древляне».
481
По наблюдениям Е.А. Рыдзевской, топонимические названия, производные от смерд, «отличаются большим разнообразием форм: простейшие из них Смерди, Смерда, Smiord (название ручья в районе Витебска и польском документе XVI в.). Далее — наиболее простые производные, как Смердов, Смердово, Смердий, и, наконец, — такие формы, как Смердовичи, Смердомка, Смердомля, Смердынь, Смерделицы и мн. др.» (Рыдзевская Е.А. Слово «смерд» в топонимике // Проблемы источниковедения. Сб. 2. М.; Л., 1936. С. 13). И.Я. Фроянов замечает, что если бы термин «смерд» обозначал крестьян в целом, то подобные названия не могли бы появиться: «Только определенная локальность смердов вызвала потребность привязать их к тому или иному пункту» (Фроянов И.Я. Начала русской истории. С. 447).
482
Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности. М., 1971. С. 68—70.
Со второй половины X в. смердами стали также называться рабы-инородцы, посаженные на землю в княжьих селах. С этим значением термин «смерд» вошел в Русскую Правду.
Сбор дани осуществлялся в погостах, где размещались на постоянной основе или куда приезжали на время дружинные отряды. Это могли быть крупные поселения, вроде Гнездова в земле смоленских кривичей, Шестовиц и Седнева на Черниговщине, Михайловского центра и Тимерева в Ярославском Поволжье. Но были и такие крохотные погосты, как упоминавшаяся Векшенга, построенные, чтобы брать с местных жителей каких-нибудь «2 сорочка 80 шкурок» (новгородская грамота 1137 г.). Князь, разумеется, никогда не наведывался в эту дыру. Сама же летопись ясно указывает на то, что сбор дани поручался ближним людям князя: «В се же время [в 1071 г.] приключися прити [к белозерцам] от Святослава дань емлющи Яневи, сыну Вышатину...» Видимо, летописное сообщение о том, что Игорь «вдасть» Свенгельду «древлянскую» и угличскую дани, следует понимать в том же смысле: князь передал воеводе право на сбор дани в землях угличей и крымских готов. Саги утверждают, что Сигурд Эйрикссон, поступивший на службу к князю Владимиру Святославичу, от его имени собирал дани в Эстонии.
Княжой сборщик дани должен был управиться со своей работой за определенный срок, в течение которого данники обеспечивали его и прибывшую с ним дружину всем необходимым, «колико черево возметь». Прокормить эту прожорливую ораву было нелегко, недаром тот же Ян Вышатич пригрозил белозерцам, что просидит у них весь год («не иду от вас за лето»), если они не выдадут скрывавшихся от его преследования мятежных волхвов. Угроза подействовала безотказно: белозерцы тут же повязали смутьянов.
Часть дани поступала в Киев повозом, то есть ее привозили сами подвластные племена.
Единственный раз мы видим князя отправляющимся за данью только в случае с Игорем, захотевшим «примыслити большую дань» на «древлянах». Но его поход в «Деревьскую землю» выглядит явным нарушением договора о «подданстве».
Размеры выплат были строго определены [483] и, вероятно, оставались неизменными в течение десятилетий. Дань выплачивалась в основном натурой, изделиями лесных промыслов: пушниной, воском, медом, — но не исключено, что племена-данники, причастные к торговле на Балтийско-Волжском пути, делились с русами арабскими дирхемами (один куний мех приравнивался тогда к двум с половиной дирхемам).
483
Ср. с летописными известиями: «Имаху дань варязи из заморья на чюди и на словенах, на мери и на веси, кривичех. А козари имаху на полянех, и на северех, и на вятичех, имаху по беле и веверице от дыма»; «Поча Олег воевати деревляны, и примучив их, имаше на них дань по черне куне» и т. д.
Классическое описание полюдья в Русской земле середины X в. принадлежит Константину Багрянородному: «Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами [484] из Киава и отправляются в полюдия [485] , что именуется „кружением", а именно — в Славинии [племенные земли] вервианов [древлян днепровского правобережья], другувитов [дреговичей], кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами [союзниками] [486] росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав».
484
В Повести временных лет имеется сходное выражение «вся русь» (в легенде о призвании Рюрика: «И избрашася з братья с роды своими, пояша по собе всю русь», и в договорах русов с греками). Новгородская I летопись заменяет «всю русь» на «дружина многа».
485
Вероятно, князь с дружиной передвигались по установившимся путям на санях (вспомним «Ольгины сани», хранившиеся в Пскове).
486
Греческое слово пактон имеет двоякое значение договора и дани (см.: Константин Багрянородный. Об управлении империей. С. 316. Примеч. 18 к гл. 9). Судя по тому, что город Витичев назван Константином в этой же главе (9-й) «крепостью-пактиотом росов», император придавал термину «пактиот» преимущественно значение «союзник», а не «данник». Правда, в другом месте (гл. 37) земли угличей, древлян, ледзян и «прочих славян» именуются у него «подплатежными стране Росии местностями». Но «подплатежность» в данном случае — это состояние политической зависимости, а не самый факт выплаты дани. Обычай полюдья не имел аналогии в византийской политической практике. Зависимые от Византии земли и народы в знак своего подчинения вносили в имперскую казну ежегодную подать. Поэтому и политическую зависимость «внешней Росии» от Киева Константин выразил через отношения «платежа».
Таким образом, подчеркнем еще раз, киевский князь отправлялся в полюдье не за данью. Простой здравый смысл подсказывает, что князь физически не мог за пять-шесть месяцев (с ноября до начала апреля) собрать, учесть и переправить в Киев огромное количество разнообразной снеди и «рухляди» со столь обширной территории. Ведь, по приблизительным подсчетам, князь с дружиной за время своего «кружения» должны были описать дугу длиной около полутора тысяч километров [487] . К тому же со стороны князя было бы крайне неблагоразумно связывать поступление дани со своим личным присутствием среди данников, тогда как болезнь, внутренние и внешние неурядицы и множество других непредвиденных обстоятельств могли помешать ему посетить какое-нибудь из подвластных племен. Да и славянские племена в продолжение зимы были заняты отнюдь не сдачей дани князю — по свидетельству Константина Багрянородного, они рубили лес и делали лодки, которые весной сплавляли в Киев. Стало быть, отправляясь в полюдье, князь мог иметь в виду разве что проверить деятельность дружинных погостов, взыскать недоимки или произвести какой-нибудь внеочередной побор.
487
См.: Рыбаков Б.А. Мир истории. С. 75, 76.
Основной материальный, потребительский интерес полюдья заключался в том, что весь осенне-зимний сезон князь и его дружина жили на чужой счет, побирались, получая корма от своих «пактиотов». В этом свидетельство Константина полностью совпадает с показаниями арабских авторов. По словам Ибн Русте, русы «питаются лишь тем, что привозят из земли славян». Гардизи пишет: «Всегда 100—200 из них [русов] ходят к славянам и насильно берут у них на свое содержание, пока там находятся».
Подарки «людей» князю, в отличие от натуральных даннических выплат, состояли из изделий ремесленного производства. Согласно показанию Ибн Русте, «царь славян» ежегодно объезжает своих подданных, «и если у кого из них есть дочь, то царь берет себе по одному из ее платьев в год, а если сын, то также берет по одному из платьев в год. У кого же нет ни сына, ни дочери, то дает по одному из платьев жены или рабыни в год».
Итак, полюдье и дань устанавливали внутри зависимого от Киева населения Русской земли довольно четкую политическую градацию. Часть его («языки», угличи, радимичи) была связана с Киевом только внешним образом, посредством унизительной даннической зависимости; в остальном это «племя смердье» было предоставлено самому себе. Большинство же «примученных» русами восточнославянских племен в ходе исторического развития Русской земли перестало платить дань киевскому князю. Отныне их зависимость от князя выражалась в обязанности «вознаграждения» его за общественную службу.