Русские лгуны
Шрифт:
– Прощай!..
– отвечал Имшин и сам страстно поцеловал ее.
Свидетельница этой сцены, компаньонка, немного тупилась и краснела. Наконец, дамы уехали.
Имшин остался в заметном волнении. В поданный ему чай он подлил по крайней мере полстакана рому, скоро выпил и спросил себе еще чаю, подлил в него опять столько же рому и это выпил. Красивое лицо его вдруг стало принимать какое-то зверское выражение: глаза налились кровью, усы как-то ощетинились. Он кликнул человека.
– Федоровна там?
– спросил он лакея.
– Там.
– И с Машей?
– С Машей.
–
Лакей ушел.
Имшин подошел к одному из шкафов, вынул сначала из него пачку денег, потом из нижнего ящика несколько горстей конфект и положил их в карман. Подойдя к стене, он снял один из пистолетов и его тоже положил в карман и начал спускаться по знакомой уж нам темной лестнице. В комнатах не осталось никого.
В тусклом свете поставленных на столе двух свечей было что-то зловещее. Через час по крайней мере двери из низу с шумом отворились, и в комнату вбежал Имшин, бледный, растрепанный; глаза у него были налиты, как у тигра, кровью; рот искривился. Он подбежал опять к тому же шкафу, вынул из него еще пачку денег, огляделся каким-то боязливым и суетливым взглядом и снова спустился вниз по лестнице. Вслед за тем в сарае и в конюшне, в совершенной темноте, послышалось тихое, но торопливое закладывание лошади; вскоре после того со двора выехали сани и понеслись в сторону, где город уж кончался, на так называемое Прибрежное поле.
На другой день по городу разнесся довольно странный и любопытный слух, что молоденькая председательша бросила мужа и убежала от него к Имшину на квартиру, мимо которой некоторые из любопытствующих нарочно даже проезжали и действительно видели в одном из окон хорошенькую головку председательши.
В мире так устроено, что когда один сановник заболевает, другой сановник приезжает навещать его: к нашему председателю приехал сам губернатор. Добродушный старик этот был в некоторой зависимости от председателя по тем любезностям, которые, по влиянию председателя, делал ему откуп. Говорим мы это не в обличение начальника губернии, а единственно затем, чтоб объяснить те отношения, в которых находились между собой эти два почтенные лица.
Председатель по наружности был мужчина ужасно похожий на осиновый кряж. В жизни своей он все сам себе приобрел: учился на медные деньги, перенес потом страшные служебные труды, страшное подличание перед начальством и, наконец, всем этим достиг достояния, почета и женился на самой хорошенькой девушке в губернии. Двух вещей только он никак не мог побороть, это - своей хорошенькой жены, которая выезжала, танцевала, наряжалась, веселилась, плакала, сердилась совершенно безо всякого с его стороны разрешения. Другое обстоятельство, затруднявшее председателя, было то, что когда он стал занимать довольно видные места, то ему ужасно хотелось представить из себя, что он во всех случаях жизни своей поступает и говорит, как человек образованный.
Перед последним несчастием он, проснувшись после обеда, спросил горничную, подававшую ему воду:
– Где барыня?
– Оне на катанье сначала были, а потом, я их видела, оне к Имшину проехали, - доложила та.
В горничной этой председатель еще и прежде находил для себя всегда некоторое утешение и развлечение
– Ну, поди же пошли человека и скажи, чтобы она сейчас же, сию минуту ехала домой, - сказал он.
Горничная пошла и сказала лакею:
– Поди сейчас за барыней к Имшину, чтобы она ехала домой: барин очень сердится.
Когда председательша возвратилась, муж спросил ее:
– С какой стати вы поехали к Имшину?
– А с такой, что я люблю его, - отвечала безумная женщина.
Дорогой она еще больше рассердилась за то, что ее требуют от ее ангела Имшина к чурбану-мужу.
Председатель, как человек высокой практической мудрости, почти признавал необходимость, чтобы жена его изменила ему, и он только желал одного, чтобы это вышло, как выходит между образованными людьми.
– Вы любите?
– повторил он более насмешливым, чем угрожающим голосом.
– Даже больше того: я беременна от него!
– объявила Марья Николаевна.
Первым движением председателя было поколотить жену; но он удержался.
– В таком случае я засажу вас в вашей комнате и запру там!
– проговорил он и взял в самом деле жену за руку, привел ее в комнату, запер за ней дверь и ключ положил к себе в карман; но, придя в кабинет свой, рассудил, что уж, конечно, он поступает в этом случае, как самый необразованный человек: жен запирали только в старину!
Он пошел и опять отпер двери.
– Я вас выпускаю, но только из дому вы шагу не смеете делать, а Имшину велю отказывать - слышите!
– Я готова повиноваться во всем вашей воле, - проговорила притворно покорным голосом жена; но когда, на другой день, председатель уехал в свою палату, она сама надела на себя салоп, сапоги, сама отворила себе дверь, вышла, с полверсты по крайней мере своими хорошенькими ножками шла по глубокому сумету, наконец подкликнула извозчика и велела везти себя к Имшину.
Узнав о побеге жены, председатель до приезда губернатора решительно недоумевал, что ему делать.
– Что такое, скажите мне на милость?
– говорил тот, еще входя.
Председатель придал мрачную мину своему лицу.
– Что, я теперь вызывать его на дуэль, что ли, должен?
– больше спросил он, чем обнаружил собственное свое мнение.
– Ни, ни, ни! Ни, ни, ни!
– воскликнул губернатор.
– Во-первых, он мальчишка, вы - человек пожилой; он - военный, вы - штатский. Это значит смешить собой общество!
Губернатор, родом из польских жидов, чувствовал какое-то органическое отвращение к дуэлям и вообще в этом случае хлопотал, чтобы все-таки во вверенном ему крае не произошло комеражу. Председатель с своей стороны хоть и считал губернатора за очень недальнего человека, но в понятия его, как понятия светского господина, верил.
– В этом случае самое лучшее - презрение!
– продолжал губернатор.
– Все мы - я, вы, Кузьма, Сидор - все мы рогоносцы.
Председатель, пожалуй, готов бы был на презрение; но дело в том, что в душе у него против Имшина и жены бушевала страшная злоба, которую ему как-нибудь да хотелось же на них выместить.