Русские лгуны

Писемский Алексей Феофилактович

– Он, говорят, совершенно пьяный был, - подтвердила та.
– Человека его также захватили, тот показывает: три бутылки одного рому он в тот вечер выпил.

– Каким же образом он ее убил?

Личико Марьи Николаевны при этом сделалось еще серьезнее.

– Сегодня полицеймейстер рассказывал Петру Александрычу, что Александр Иваныч говорит, что она сама шалила пистолетом и выстрелила в себя; а человек этот опять показывает - их врознь держат, не сводят, - что он ее стал пугать пистолетом, а когда она вырвалася и побежала от него, он и выстрелил ей

вслед.

Дальнейшие ощущения моей героини я предоставляю читательницам самим судить.

У входа в домовую церковь тюремного замка стояли священник в теплой шапке и муфте и дьячок в калмыцком тулупе. Они дожидались, пока дежурный солдат отпирал дверь. Войдя в церковь, дьячок шаркнул спичкой и стал зажигать свечи. Вслед же за ними вошла дама вся в черном. Это была наша председательша. Священник, как кажется, хорошо ее знал. Она подошла к нему под благословение.

– Холодно?
– сказал он.

– Ужасно! Я вся дрожу, - отвечала она.

– Не на лошади?

– Нет, пешком... У меня нет лошади.

– А Александра Иваныча кони где? Все, видно, проданы и в одну яму пошли.

– Все в одну!
– отвечала Марья Николаевна грустно-насмешливым голосом.
– Но досаднее всего обман: каждый почти из них образ передо мной снимал и клялся: "Не знаем, говорят, что будет выше, а что в палате мы его оправдаем".

– Ну, да губернатора тоже поиспугались.

– Да что же губернатору-то?

– А губернатор супруга вашего побоялся: еще больше, говорят, за последнее время ему в лапки попал.

– Ну да, вот это так... но это вздор - это я разоблачу...
– проговорила Марья Николаевна, и глаза ее разгорелись.

– На каторгу приговорили?

– На каторгу, на десять лет, и смотрите, сколько тут несправедливости: человек обвиняется или при собственном сознании, или при показании двух свидетелей; Александр Иваныч сам не сознается; говорит, что она шалила и застрелила себя, - а свидетели какие ж? Лакей и Федоровна! Они сами прикосновенны к делу. А если мать ее доносит, так она ничего не видала, и говорит все это она, разумеется, как женщина огорченная...

– В поле он мертвую-то свез... Зачем? Для чего?

– Прекрасно-с!.. Но ведь он человек: мог перепугаться; подозрение прямо могло пасть на него, тем более что от другой матери было уж на него прошение в этом роде, и он там помирился только как-то с нею - значит, просто растерялся, и, наконец, пьян был совершенно... Они вывезли в поле труп и не спрятали его хорошенько, а бросили около дороги - ну, за это и суди его как за нечаянный проступок, за неосторожность; но за это не каторга же!.. Судить надобно по законам, а не так, как нам хочется.

Любовь сделала бедную женщину даже юристкою.

– Это все я раскрою, - продолжала она все более и более с возрастающим жаром, - у меня дядя член государственного совета; я поеду по всем сенаторам, прямо им скажу, что я жена такого-то господина председателя, полюбила этого человека, убежала к нему, вот они и мстят ему - весь этот чиновничий собор ихний!

– Дай бог, дай

бог!..
– произнес священник со вздохом.
– Вас-то очень жаль...

– О себе, отец Василий, я уж и думать забыла; я тут все положила: и молодость и здоровье... У меня вон ребенок есть; и к тому, кажется, ничего не чувствую по милости этого ужасного дела...

Священник грустно и про себя улыбнулся, а потом, поклонившись Имшихе (так звали Марью Николаевну в остроге), ушел в алтарь.

Она отошла и стала на женскую половину. Богомольцев почти никого не было: две - три старушонки, какой-то оборванный чиновник, двое парней из соседней артели.

Дежурный солдат стал отпирать и с шумом отодвигать ставни, закрывающие решетку, которая отделяла церковь от тюремных камор. Вскоре после того по дальним коридорам раздались шаги. Это шли арестанты к решетке. К левой стороне подошли женщины, а к правой мужчины. Молодцеватая фигура Имшина, в красной рубашке и бархатной поддевке, вырисовалась первая. Марья Николаевна, как уставила на него глаза, так уж больше и не спускала их во всю службу. Он тоже беспрестанно взглядывал к ней и улыбался: в остроге он даже потолстел, или, по крайней мере, красивое лицо его как-то отекло.

Когда заутреня кончилась, Имшин первый повернулся и пошел. За ним последовали и другие арестанты. Марья Николаевна долго еще глядела им вслед и прислушивалась к шуму их шагов. Выйдя из церкви, она не пошла к выходу, а повернула в один из коридоров. Здесь она встретила мужчину с толстым брюхом, с красным носом и в вицмундире с красным воротником - это был смотритель замка. Марья Николаевна раскланялась с ним самым раболепным образом.

– Я прошу вас сказать Александру Иванычу, - начала она заискивающим голосом, - что я сегодня выезжаю в Петербург; мне пишут оттуда, что через месяц будет доклад по его делу в сенате; ну, я недели две тоже проеду, а недели две надобно обходить всех, рассказать всем все...

Смотритель на все это только кивал с важностью головой.

– Тут вот я ему в узелочке икры принесла и груздей соленых - он любит соленое, - продолжала она прежним раболепным тоном, подавая смотрителю узелок.

– Пьянствует он только, сударыня, очень и буянит, - проговорил тот, принимая узелок.
– Этта на прошлой неделе вышел в общую арестантскую, так двух арестантов избил; я уж хотел было доносить, ей-богу!

– Вы ему, главное дело, водки много не давайте, - совсем нельзя ему не пить - он привык, а скажите, что много нельзя; я не приказала: вредно ему это.

– Нет-с, какое вредно - здоров очень!
– возразил простодушно смотритель, так что Марья Николаевна немножко даже покраснела.

– Так, пожалуйста, не давайте ему много пить, - прибавила она еще раз и пошла.

На углу, на первом же повороте, на нее подул такой ветер, что она едва устояла; хорошенькие глазки ее от холода наполнились слезами, красивая ножка нетвердо ступала по замерзшему тротуару; но она все-таки шла, и уж, конечно, не физические силы ей помогали в этом случае, а нравственные.