Русские мыслители

Берлин Исайя

Не меньше споров разгорелось по поводу отношения к государству. Все народники соглашались: государство воп­лощает собою неравенство и принуждение, оттого-то и есть оно явление злое по изначальной сути своей: не ждите ни счастья, ни справедливости, ежели государство не исчезнет. Но какова же тогда немедленная цель революции? Ткачев недвусмысленно провозглашает: до тех пор, покуда капита­листический враг не истреблен подчистую, орудие принуж­дения — пистолет, вырванный революционером из капи­талистической руки, — ни в коем случае не должно быть выброшено вон: оружие надлежит обратить против буржуа. Иными словами: ни в коем случае нельзя уничтожать госу­дарственную машину, следует использовать ее в борьбе с неизбежной контрреволюцией — без этой машины отнюдь не обойтись, пока последний противник не будет, по бес­смертному выражению Прудона, «успешно ликвидирован», и, следовательно, у человечества не минует нужда в любых ору­диях принуждения. Этой доктрины, следуя Ткачеву, придер­живался Ленин — куда усерднее, чем того требовала простая приверженность двуликой марксистской формуле касаемо диктатуры

пролетариата. Характерно: Лавров, представляв­ший «центристское» течение в народничестве, олицетворяв­ший все его колебания и весь разброд, стоял не за немедленное и полное уничтожение государства, но за постепенное умень­шение его роли до той, которую он зыбко и смутно опреде­лил, как «минимальную». Чернышевский, народник, настро­енный наименее анархически, смотрел на государство, как на создателя и защитника свободных рабочих и крестьянских объединений; он исхитрялся мыслить о государстве одновре­менно централизованном и децентрализованном, обеспе­чивающем и порядок, и всеобщее усердие, и равенство — и личную свободу в придачу.

Всех этих мыслителей объединяет одно убеждение — свойства самого общего и апокалипсического: едва лишь царство зла — самодержавие, эксплуатация, неравенство — пойдет прахом в огне революции, на пепелище естественно и самопроизвольно возрастет естественный, гармоничес­кий, справедливый порядок, требующий только мягкого руководства со стороны просвещенных революционеров, дабы достичь положенного совершенства. Эту великую уто­пическую мечту, основанную на простодушнейшей вере в возрождаемую человеческую природу, народники раз­деляли с Годвином и Бакуниным, с Марксом и Лениным. Ее стержень — извращенное, безбожное представление о грехе, смерти и последующем воскресении по дороге в некий земной рай, чьи врата распахнутся, лишь если человек отыщет единственно верный путь и двинется по нему. Этот взгляд коренится в давнейших религиозных понятиях, и неудиви­тельно, что светская, мирская «религия» крепко напоминала учение русских староверов, коим, после великого раскола, грянувшего в семнадцатом веке, Государство Российское и его правители — особенно Петр Великий — мерещились юдольным царством сатаны; стало быть, из преследуемых, ушедших в подполье старообрядцев можно было вербовать немало союзников — чем народники и занимались весьма прилежно.

Среди народников имелись немалые различия: расходи­лись во мнениях о грядущей роли интеллигенции сравни­тельно с ролью крестьянства, препирались касаемо исто­рической важности восходящего класса капиталистов; «постепенцы» спорили с заговорщиками, отстаивали преи­мущества просвещения и пропаганды сравнительно с терро­ризмом и подготовкой к немедленному бунту.

Все эти вопросы были взаимно связаны и требовали ответов немедленных. Наисильнейший разлад среди народ­ников начался по поводу вопроса наиболее неотложного: осуществима ли по-настоящему демократическая революция прежде, нежели достаточное число угнетенных полностью осознает свое непереносимое положение — то есть будет вообще способно разуметь его причины и разбираться в них. «Умеренные» доказывали: никакую революцию по справед­ливости не назовешь демократической, коль скоро ею не руководит революционное большинство. Но в этом случае не оставалось выбора: надлежало выжидать, покуда просве­щение и пропаганда породят упомянутое большинство — такую тактику защищали во второй половине девятнадцатого столетия почти все западные социалисты, и марксистского, и немарксистского толка.

Возражая «умеренным», русские «якобинцы» твердили: выжидать, и при этом звать любой мятеж, который органи­зует решительное меньшинство, безответственным террориз­мом — или, того хуже, простой сменой деспотий — означает готовить катастрофу: пока революционеры медлят, капита­лизм развивается, и быстро; передышка позволит правящим классам упрочить свою общественную и экономическую основу, сделать ее неизмеримо крепче уже существующей; рост энергичного и процветающего капитализма приведет к тому, что сами радикальные интеллигенты — врачи, инже­неры, преподаватели, экономисты, техники, — все без исклю­чения образованные люди окажутся при выгодном деле, получат щедро оплачиваемые должности; новые буржуазные хозяева (в отличие от существующего режима) будут разумны и не станут вымогать у наемных работников никакой поли­тической верноподданности; интеллигенция получит особые привилегии, положение в обществе и широкие возможности самовыражения — поскольку буржуазия потерпит безобид­ных радикалов и дарует им значительную личную свободу, — а дело революции лишится наиболее ценных исполнителей. Едва лишь те, кого свели и сплотили с угнетенными клас­сами недовольство и неуверенность в завтрашнем дне, хотя бы отчасти удовлетворят свои потребности, революцион­ный пыл поостынет, а надежды на коренное переустройство общественной жизни станут предельно зыбкими. Радикаль­ное крыло революционеров яростно повторяло: наступление капитализма, что бы там ни говорил Маркс, неминуемым считать нельзя; это может быть справедливо для Западной Европы, но в России капитализм возможно остановить рево­люционным переворотом — извести в корне, покуда не окреп и не разросся.

Признание необходимости пробудить «политичес­кую сознательность» рабоче-крестьянской массы (это уже признали неотъемлемо важным для революции — отчасти в итоге краха, который потерпели мыслящие революцио­неры 1848 года, — как марксисты, так и большинство прочих «народных заступников») равнялось бы принятию программы «постепеновцев», означало бы: решающая минута наверняка будет упущена; вместо народнической или социалистической революции возникнет могучий, изобретательный, хищный, успешный капиталистический режим, грядущий на смену российскому полуфеодализму столь же решительно, сколь пришел на смену феодальным порядкам Западной Европы. А тогда — кто сочтет десятки либо сотни лет, в течение коих доведется терпеливо и покорно дожидаться революции? А если революция и грянет — кто скажет, какой порядок при­несет она с собою в далеком будущем, на каком социальном фундаменте воздвигнет новое общество?

Все народники соглашались: деревенская община — идеальный зародыш социалистических ячеек, будущей общественной основы. Но разве развитие капитализма не покончит с деревенской общиной автоматически? А коль скоро капитализм уже уничтожает сельский «мир» (этого, правда, не утверждали открыто до 1880-х годов), коль скоро классовая борьба, согласно Марксу, дробит и разделяет села ничуть не меньше, чем города, то порядок действий совер­шенно ясен: чем сидеть, сложа руки и обреченно следя за дере­венским распадом, решительные люди могут — и обязаны — остановить начавшийся процесс, уберечь сельскую общину. Социализм, утверждали «якобинцы», можно строить путем захвата власти — на этом и следует сосредоточить все рево­люционные усилия, даже пожертвовав немедленным просве­щением крестьянства: нравственным, социальным и полити­ческим; да и просвещать можно будет куда лучше и быстрей, если революция сперва сломит сопротивление старого режима.

Эта школа мысли поразительно схожа с политическими декларациями и действиями Ленина в 1917-м и весьма — в корне — отличается от прежнего марксистского детер­минизма. Дежурным становится клич: промедление смерти подобно! Кулаки пожирают сельскую бедноту, а по городам плодятся и множатся капиталисты.

Будь у правительства хоть крупица разума, говорили народники, оно пошло бы на уступки и ускорило реформы, прямо и косвенно приглашая образованных людей, ум и воля которых были нужны революции, направить свою энергию в мирное русло, пойти на службу реакционному государству; получив подобную либеральную опору, несправедливый строй уцелел бы и укрепился. «Активисты» доказывали: рево­люции вовсе не суть неизбежны, любая революция — только плод людской воли и людского рассудка.

Если рассудка и воли недостаточно, революции не про­изойдет вовсе. Лишь неуверенные и колеблющиеся жаж­дут социальной сплоченности и «роевого» существования; истинной роскошью всегда останется индивидуализм — идеал каждого, кто крепко стоит на ногах и спокоен за свое общественное положение.

Новый класс технических работников — современных, просвещенных, бодрых людей, прославлявшихся и либера­лами вроде Кавелина и Тургенева, и подчас даже радикалом- индивидуалистом Писаревым, — казался «якобинцу» Тка­чеву хуже холеры или тифа[261], ибо, внедряя научные методы в общественную жизнь, эти люди играли на руку новым, поднимающимся все выше, капиталистическим олигархам — и тем самым заграждали дорогу к свободе. Паллиативы смер­тельны, если только хирургическое вмешательство спасет пациента — они продлевают недуг и ослабляют больного до того, что, в конце концов, не поможет и операция. Следует наносить удар прежде, нежели новые умники, вероятные «соглашатели», сделаются чересчур многочисленны, чересчур зажиточны и получат чересчур уж много власти; промедле­ние смерти подобно — сен-симоновские «сливки общества», высокооплачиваемые управители станут во главе нового феодального строя, экономически цветущего, но социально безнравственного, поскольку основанного на постоянном неравенстве.

Неравенство числили величайшим изо всех зол. Стоило какому-либо иному идеалу вступить в противоречие с прес­ловутой идеей равенства, как русские якобинцы тотчас требо­вали пожертвовать идеалом или изменить его; наипервейшим принципом, основополагающим для всякой и любой спра­ведливости, считали равенство; никакое общество не звали справедливым, если повальное равенство его членов не дос­тигало мыслимого предела. Ради успеха революции, по сло­вам «якобинцев», неотъемлемо важно было искоренить троя­кое зло, три огромных заблуждения. Во-первых, не следовало думать, что двигателями прогресса являются лишь культурные люди. Это неверно и порочно, поскольку порождает уваже­ние к «сливкам общества», к избранным. Во-вторых, недо­пустимо было впадать и в противоположное заблуждение: полагать, будто можно всему научиться у людей простых. Это не меньшая глупость. Веселые аркадские поселяне Жан- Жака Руссо — идиллическая выдумка. Народные массы неве­жественны, грубы, звероподобны, реакционны — и начисто неспособны осознать, что им на пользу, а что во вред. Если бы революция зависела от их умственной зрелости, от их спо­собности к политическим рассуждениям или политической организованности, революции пришел бы верный конец. А третье, последнее заблуждение гласило: только проле­тарское большинство может затеять успешную революцию. Несомненно, пролетарии способны к этому; но если Рос­сия примется ждать появления многочисленного пролетари­ата, бесследно минует возможность уничтожить растленный и ненавистный государственный строй, а тем временем капи­тализм уже прочно устроится в седле.

И что же тут прикажете делать? Нужно побыстрее обу­чить людей тому, как устраивается революция — как уничто­жать существующий порядок и все преграды, стоящие на пути к социальному — то есть общественному — равенству и демократическому самоуправлению. А когда все, что мешает прогрессу, будет сметено, следует созвать демократическое собрание и — коль скоро деятели революции благоволят пояснить, зачем вообще устроили ее, изложить социальные и экономические причины, революцию вызвавшие, — народ­ные массы (даже беспросветно темные дотоле), наверняка уразумеют свое положение в степени, достаточной для того, чтобы добровольно, даже воодушевленно дозволить вожакам «организовать» народ, сколотить из него новую свободную федерацию производственных объединений.