Русские мыслители

Берлин Исайя

Так рассуждали «якобинцы».

А что прикажете делать, ежели и накануне успешного coup d'etat[262] народные массы еще не дозреют до столь возвышен­ного понимания революции? Герцен без устали повторял этот вопрос в своих сочинениях 1860-х годов. Этот же воп­рос весьма изрядно тревожил и большую часть народников. Но «активное» крыло народничества не сомневалось в ответе: вы только сбейте оковы с полоненного героя — и он выпря­мится, расправит плечи, а потом до скончания веков будет жить привольно и припеваючи. Взгляды этих людей были поразительно простодушны. Они уповали на терроризм и только на терроризм, якобы дозволяющий достичь полней­шей, анархической свободы. С их точки зрения, главнейшей целью революции являлось полное и поголовное равенство — не просто экономическое и социальное, а телесное и физи­ологическое! — причем, народники наотрез не желали заме­чать вопиющего противоречия меж идеями Прокрустова ложа и абсолютной свободы. Подобный порядок предпола­галось насадить поначалу с помощью силы и государствен­ной власти, а потом государство, точно мавр, сделавший свое дело, могло бы уходить — «ликвидироваться».

Возражая

на это, представители основной массы народ­ничества говорили, что якобинские приемы приведут к яко­бинским последствиям; что, если цель революции — свобода, не следует применять оружие деспотизма: оно, безусловно, поработит всех тех, кого ему надлежало вызволять; что лекар­ство не должно быть пагубнее самого недуга. Использовать власть государственного образца, дабы сокрушить эксплуа­таторов и навязать новый образ жизни людям, большинство которых вообще неспособно понять, какая и откуда в нем возникла необходимость, означало бы променять царское иго на другое, новое и гораздо худшее — на иго революционного меньшинства.

Большинство народников были подлинными демокра­тами; они считали: всякая власть растлевает, всякая власть, будучи сосредоточена, становится незыблемой, всякая центра­лизация — зло, ибо приводит к принуждению; а посему, единственная надежда на построение справедливого и сво­бодного общества заключается в мирном просвещении людей, коих нужно посредством разумных доводов склонять к демо­кратическому свободолюбию и к истинам, именуемым соци­альной и экономической справедливостью. Чтобы получить возможность обращать крестьян в свою веру, и впрямь было бы необходимо сокрушить препятствия к свободной и разум­ной беседе: полицейское государство, власть капиталистов или помещиков; а для этого следовало применять силу — или мужицкий бунт, или терроризм. Но такие временные меры представлялись народникам чем-то начисто отличаю­щимся от сосредоточения абсолютной власти в руках отдель­ной партии либо клики (сколь бы добродетельной ни была упомянутая партия либо клика) после того, как противника сломят и сокрушат.

На протяжении последних двух столетий народничество служит, пожалуй, самым классическим примером противо­борства между свободолюбцами и федералистами с одной стороны, а якобинцами и сторонниками централизации — с другой; так Вольтер возражал Гельвецию и Руссо; так левое крыло Жиронды выступало против «Горы»; Герцен пускал в ход все те же доводы, споря с коммунистическими доктри­нерами предшествовавшего периода — Кабе и выучениками Бабефа; Бакунин порицал марксистское требование дикта­туры пролетариата, как нечто, предполагающее, что власть отнимут у одних угнетателей и вручат иным, гораздо худ­шим; а народники 1880-х и 1890-х годов набрасывались на всех, кого подозревали (обоснованно ли, нет ли) в заго­воре, имеющем целью уничтожение «людской стихийности» и личной свободы — будь подозреваемые хоть снисходи­тельными либералами, дозволяющими фабрикантам порабо­щать пролетарские массы, хоть радикальными коллективис­тами, всегда готовыми превратиться в несравненно худших рабовладельцев, хоть капиталистическими предпринимате­лями (как написал Михайловский в известном критическом очерке о романе Достоевского «Бесы»); хоть марксистскими поборниками централизованной власти — все они были, согласно замечанию Михайловского, куда опаснее патологи­ческих фанатиков, поставленных Достоевским к позорному столбу, — озверевшими, безнравственными социальными дарвинистами, глубоко и непримиримо враждебными люд­скому разнообразию, личной свободе, самобытности.

Это был главный политический вопрос, разделивший на рубеже веков русских социалистов-революционеров (эсеров) и социал-демократов; из-за этого же, несколько лет спустя, Мартов и Плеханов порвали с Лениным: по сути, весь великий раздор меж меньшевиками и большевиками (чем бы ни казался он по видимости) сводился именно к этому. В должный срок и сам Ульянов-Ленин, года через два-три после октябрьской революции, не отрекаясь от основной марксистской доктрины, выразил горькое разочарование по поводу тех самых естественных последствий, неумолимо вытекавших из марксизма, о коих ранее предупреждали про­тивники: Ленина огорчили бюрократия и деспотический про­извол партийных чинов; позднее Троцкий обвинял Сталина в тех же преступлениях. Дилемма цели и средств — глубочай­шая и наиболее вопиющая неувязка, над решением которой доныне мучительно бьются на всех континентах — в част­ности, на африканском и азиатском — современные револю­ционеры. То, что препирательства приняли столь недвусмы­сленную форму еще среди народников, делает народничество исключительно любопытным явлением — учитывая нынеш­ние всемирные неурядицы.

Вышеупомянутые разногласия не выходили за рамки общего революционного мировоззрения — ибо, невзирая на внутренние различия, всех народников объединяла неко­лебимая вера в торжество революции. Вера сия проистекала из множества источников. Ее вселяли потребности и взгляды, существовавшие в тогдашнем обществе, где почти не было заводской промышленности: общество жаждало простоты и братского единения, в обществе царствовал аграрный идеализм — в конечном счете восходящий к Руссо, к той окружающей действительности, которую и теперь можно созерцать в Индии либо Африке, — что неизбежно выгля­дит утопическим в глазах историков и социологов, родив­шихся на промышленном Западе. Народническая вера яви­лась промежуточным итогом разочарования в парламентской демократии, либеральных убеждениях и благих намерениях буржуазной интеллигенции, последовавшего за полным про­валом европейских революций 1848-1849 годов; породил ее и вывод, сделанный Герценом: Россия, в то время избе­жавшая революции, нимало не пострадавшая от нее, может сыскать спасение в нетронутом естественном социализме крестьянского «мира». На веру народников чрезвычайно сильно повлияли и яростные писания Бакунина, проклинав­шего любую и всякую централизованную власть — особенно государственную, — и бакунинское утверждение: люди по природе своей мирны и трудолюбивы, а ожесточаются лишь когда их сбивают с пути истинного и понуждают ста­новиться либо тюремщиками, либо узниками.

Но питали эту веру и потоки, струившиеся в противо­положную сторону — ткачевские заявления о том, что яко­бинские «сливки», профессиональные революционеры, суть единственная сила, способная уничтожить надвигающийся капитализм — убийственному наступлению коего спо­собствуют беззубые реформаторы, человеколюбцы и карь­еристы из интеллигентов — капитализм, прячущийся под омерзительной маской парламентской демократии; в еще большей степени сказывались махровый утилитаризм Писа­рева и писаревские нападки на всякий идеализм и всякое любительство — в частности, на сентиментальную идеали­зацию простого и прекрасного крестьянина вообще, а осо­бенно, русского мужика, на коем якобы почиет благодать, — мужика, еще не тронутого тлетворными влияниями загни­вающего Запада. Поддерживая выкрики Писарева, «крити­ческие реалисты» призывали соотечественников спасаться посредством взаимной выручки и трезвой, целеустремленной расчетливости — можно сказать, повторялась кампания, раз­вернутая встарь французскими энциклопедистами в пользу естественных наук, ремесленных навыков, специализации — только теперь еще и направленная против словесности, классического образования, истории: всего, что народные заступники объявили сибаритством и потаканием собствен­ным прихотям. В первую очередь, «реализм» и «польза» про­тивопоставлялись литературной культуре — убаюкавшей лучших русских людей до того, что, пока бюрократы, чино­вные лихоимцы, тупые, грубые помещики и мракобесы- церковники эксплуатировали злосчастный народ, предостав­ляя мужикам гнить илй разлагаться, русские эстеты и либе­ралы глядели в другую сторону.

Но самым звучным припевом служили проповеди Лаврова и Михайловского, чей индивидуализм и рацио­нализм составили ядро народнического мировоззрения. Вослед Герцену, оба полагали: у истории нет предначер­танных путей, нет «либретто»[263], ни жестокие столкновения культур, народов и классов (составляющие, с точки зрения гегельянской, самую сущность прогресса), ни борьба за право одного класса помыкать другим (согласно марксистам, это движущая сила истории) не являются чем-то неизбежным. Вера в человеческую свободу была краеугольным камнем народнического гуманизма — народники без устали твер­дили: цель избирается человеком, а не предписывается ему; только воля человеческая способна построить счастливую и достойную жизнь, при коей интересы интеллигентов, мужиков, рабочих и представителей «свободных профес­сий» возможно примирить —не сделать едиными, ибо это немыслимо, но привести хотя бы в неустойчивое равнове­сие, а рассудок и непрерывное попечение приспособят его к почти непредсказуемым последствиям взаимодействия людей друг с другом и с природой. Возможно, тут сыграла извест­ную роль православная традиция примирения и общности, противостоявшая и авторитарной католической иерархии, и протестантскому индивидуализму. Сыграли роль и запад­ные доктрины, западные пророки, западные наставники: французские радикалы, орудовавшие до и после револю­ции, Фихте и Буонарроти, Фурье и Гегель, Милль и Прудон, Оуэн и Маркс. Но крупнейшей фигурой народничества, человеком, чей темперамент, идеи и деятельность преобла­дали в нем от начала до конца, несомненно, был Николай Гав­рилович Чернышевский. О Чернышевском написаны вороха монографий, но его жизнь, взгляды и оказанное ими влияние доныне ожидают своего исследователя.

Своеобразным мыслителем Николай Чернышевский не был. Не обладал он ни глубиной, ни воображением, ни блистательным умом и писательским талантом Гер­цена, ни красноречием, ни дерзостью, ни темпераментом, ни могучей убедительностью Бакунина, ни нравственным гением и неповторимой социальной проницательностью Белинского.

Но был он человеком непреклонно честным, невероятно трудолюбивым и обладал редкой в русском народе способ­ностью сосредоточивать внимание на осязаемых частностях. Его глубокая, стойкая, пожизненная ненависть к рабству, несправедливости и произволу выражалась не в теоретичес­ких обобщениях, не в создании социально-философских или метафизических систем, не в открытом террористическом бунте против правительства. Она вылилась в медленное, «без божества, без вдохновенья», кропотливое накопление фактов и идей — в создание примитивной, скучной, однако прочной умственной основы, на коей можно было строить подробные планы практических действий, соответствовавших тогдаш­ней общественной среде, которую Чернышевский пожелал изменить. Чернышевский больше сочувствовал «конкрет­ным», тщательно продуманным и разработанным — пускай даже всецело ошибочным — социалистическим планам пет­рашевцев (петрашевцем был и молодой Достоевский), арес­тованных и сосланных правительством в 1849 году, нежели великим, изобретательным построениям Герцена, Бакунина и всех их последователей.

Новое поколение росло в глухое время, наступившее после 1849 года. Молодежь увидела колебания западных либе­ралов и даже их прямое предательство, приведшие к победе реакционных партий в 1849-м. Двенадцатью годами позже история повторилась в их собственном отечестве: те формы, что приняла отмена крепостного права, показались моло­дым разночинцам измывательством над всеми прежними чаяниями и расчетами. И разночинцы принимали хромой и неуклюжий гений Чернышевского — пытавшегося дать определенные ответы на определенные вопросы при помощи «конкретных» статистических выкладок, постоянно ссылав­шегося на «факты»; кропотливо старавшегося указать на дос­тижимые, практические, немедленные цели, а не рисовавшего желаемые образы грядущего, к которым отнюдь не виднелось определенных путей, — Чернышевского, писавшего бес­цветно, сухо и неумело донельзя, Чернышевского, вдохнов­лявшего «новых людей» именно своей скучной бездарностью и отсутствием всякого вдохновения, — этот хромой и неук­люжий гений разночинцы принимали куда серьезнее, чем гений возвышенных идеалистов, благородных романтиков, дававших волю своей фантазии в 1840-е годы.