Русские мыслители

Берлин Исайя

Знаменитым разговором немецкого и русского мальчи­ков[259] сатирик Салтыков-Щедрин обессмертил этот взгляд: писатель всецело верит в русского ребенка, оборванного, голодного, катающегося в грязи и мерзости по вине «про­клятого и рабовладельческого царского режима», ибо этот ребенок, в отличие от опрятного, послушного, самодоволь­ного, упитанного, с иголочки одетого немчика, не продавал своей души за грош, полученный от прусского чиновника, и потому способен — в отличие от немчика, навсегда утра­тившего такую способность, — однажды обрести досто­инство и выпрямиться в полный человеческий рост. Россия телесно пребывала во мраке и в оковах, но дух ее оставался вольным; российское прошлое виделось черным, однако российское будущее сулило больше, нежели прижизненная смерть, зовущаяся жизнью у цивилизованных обывателей — немецких, французских и английских, давным-давно продав­ших себя со всеми потрохами за сытость и достаток, отупев­шими в позорнейшем добровольном холопстве до последней степени, уже напрочь позабывшими, как вообще можно стре­миться

к свободе.

Народники расходились со славянофилами еще и оттого, что не верили в особенное предназначение русского человека. Мистическими националистами они отнюдь не были. Они только и знали: Россия — отсталая страна, еще не достигшая той стадии общественного и хозяйствен­ного развития, где народы западные (неминуемо или наме­ренно) вступили на путь неудержимой индустриализации. По большей части народники не исповедовали историчес­кого детерминизма — следовательно, верили: страна, чьи обстоятельства столь затруднительны, может избежать похо­жей участи, явив надлежащее разумение и желание. Народ­ники не видели, отчего Россия не могла бы извлекать выгоду из западной науки и техники, не платя при этом чудовищной цены, которую заплатил Запад. Они доказывали: можно избе­жать деспотизма, сопутствующего централизованной эко­номике либо централизованному правлению, создав более свободную, федеральную структуру, состоящую из самоуп­равляемых единиц общественного устройства — производи- тельских и потребительских.

По народническому суждению, такая организация была бы желательна, если не упускать из виду иных ценностей, не рассматривать упомянутую организацию как самоцель, если руководствоваться в первую очередь этическими и чело­веколюбивыми, а не экономическими и техническими — то есть «муравьиными» — соображениями. Народники гово­рили: защита людей от эксплуатации путем превращения их в трудовую армию — «коллектив» — безликих двуногих машин, означала бы поголовную утрату человеческого облика и равнялась бы всеобщему самоубийству. Идеи народни­чества сплошь и рядом были расплывчаты, меж народниками существовали острые разногласия, но и общего у них име­лось немало — довольно, чтобы образовать по-настоящему единое движение. Так, они в общих чертах принимали про­светительские и нравственные уроки Руссо — отвергая рус­соистскую заповедь о почтении к государству. Некоторые — вероятно, большинство — разделяли веру Жан-Жака во врожденные добродетели простонародья и его же убеждение: растлевают и нравственно калечат мужиков только и един­ственно скверные государственные установления; вместе с Руссо эти люди презрительно и враждебно смотрели на любых и всяких «умников» и ученых, осуждали все само­изолирующиеся объединения и котерии. Народники прини­мали анти-политические идеи Сен-Симона, однако не сен- симоновскую проповедь централизованной технократии.

Вместе с Гракхом Бабефом и выучеником его, Буонар- роти, они были приверженцами заговоров и насилия — однако не якобинской авторитарности. Вослед Сисмонди, Прудону, Ламеннэ и прочим создателям понятия о «социаль­ном государстве», как противоположном, с одной стороны, обществу вседозволенности, а с другой — центральной вла­сти, будь она хоть националистической, хоть социалисти­ческой, хоть временной, хоть постоянной, проповедуемой хоть Листом, хоть Мадзини, хоть Лассалем, хоть Карлом Марксом. Временами народники вплотную приближались к воззрениям западных христианских социалистов — правда, без их религиозности, — поскольку, подобно французским энциклопедистам предшествовавшего столетия, они верили во «врожденную» нравственность и научную истину. Здесь я перечислил несколько общих крепких убеждений, дававших народникам сплотиться; но и разногласия меж «народными заступниками» были отнюдь не малыми.

Первой и главнейшей из народнических проблем было отношение к крестьянству, во имя коего народники делали все, что делали. Кому надлежало указать мужикам истинную дорогу к справедливости и равенству? Личной свободы народ­ники не осуждали огулом, но рассматривали ее, как либераль­ную побаску, отвлекающую внимание от насущных общест­венных и экономических задач. Нужно ли особо готовить наставников, идущих вразумлять меньшую братию — оратаев земли родимой, — а при случае и подстрекать ее к непови­новению властям, к мятежу, к сокрушению старого строя — поскольку грядущие бунтовщики еще далеко не осознали всей необходимости и важности насильственных действий? В 1840-х годах на такой вопрос отвечали утвердительно Баку­нин и Спешнев, фигуры, несхожие донельзя; этот же взгляд проповедовал Чернышевский в 1850-х, его пылко рекомендо­вали Заичневский и «якобинцы-младороссы» в 1860-х; то же самое проповедовали в 1870-е и 1880-е как Лавров, так и его соперники и противники, приверженцы профессиональ­ного, дисциплинированного терроризма: Нечаев и Ткачев; придерживались той же школы мысли и последователи этих двоих, среди которых числятся (правда, лишь в этом вопросе) не только социалисты-революционеры (эсеры), но и кое- кто из русских фанатиков марксизма — в частности, Ленин и Троцкий.

Многие опасались, что обучать подобным образом чле­нов революционных ячеек значит создавать высокомерную элиту надменных властолюбцев, людей, согласных (в наи­лучшем случае) дать крестьянам не то, чего крестьянам хоте­лось, а лишь то, что полагали нужным самозванные народные заступники и наставники — лишь то, чего массы, по их убеж­дению, должны были требовать, но или позабыли об этом, или не пожелали... Вопрос начинали задавать без обиняков: не расплодятся ли с течением времени фанатики, почти без­различные к истинным нуждам и чаяниям подавляющего большинства русских людей, свирепо стремящиеся навязывать им только то, что сами фанатики — своеобразный «рыцар­ский орден» профессиональных революционеров, напрочь отрезанный от народной жизни полученной подготовкой и конспирацией, — предназначали народу, будучи безраз­личны и глухи к людским надеждам и людскому негодованию. Не кроется ли здесь опасности? Не сменится ли прежнее иго новым, еще худшим — деспотической олигархией кровожад­ных умников, уничтоживших дворянство, чиновничество и царя? Уверены ли вы, что новые господа не окажутся куда более страшными угнетателями, нежели прежние?

Об этом спорили даже некоторые террористы 1860-х годов — например, Ишутин и Каракозов, — и с гораздо большим жаром препиралось большинство молодых, идеа­листически настроенных людей, затевавших в 1870-е и позд­нее «хождение в народ»: не столько ради того, чтобы поучать, сколько чтобы самим «учиться жить»; их умы вдохновлялись писаниями Руссо (вероятно, еще Некрасова и Толстого) ничуть не меньше, чем книгами непреклонных социальных теоретиков. Эта молодежь, исполненная «вины перед наро­дом», считала себя развращенной — и окружавшим пороч­ным обществом, и полученным либеральным образованием, порождавшим якобы глубокое неравенство, неминуемо воз­носившим ученых, писателей, профессоров, специалистов — короче говоря, всех разумных, ученых и воспитанных людей — слишком высоко над мужицкой массой и оттого превращавшимся в истинный рассадник несправедливости и классового угнетения; молодежь полагала: все, препятству­ющее взаимному пониманию отдельных людей, сообществ и народов, создающее и сохраняющее препятствия к челове­ческой сплоченности и братству, ео ipso[260] является злом; спе­циализация и университетское образование воздвигают прег­рады меж людьми, не дозволяют личностям и сообществам «единиться», убивают любовь и дружбу, числятся среди глав­нейших причин, порождающих то, что после Гегеля и гегель­янцев окрестили «отчуждением» целых общественных слоев, классов, культур.

Кое-кто из народников исхитрялся игнорировать, обхо­дить изложенный «жгучий вопрос». Например, Бакунин — сам народником не бывший, но глубоко повлиявший на все народничество — призывал не доверять ни «умникам», ни спе­циалистам: дескать, это может окончиться наигнуснейшей тиранией, владычеством ученых и педантов; тем не менее, Бакунин уклончиво избегал отвечать на вопрос: надлежит революционеру поучать других или учиться у них самому? Не ответили на вопрос ни террористы из «Народной воли», ни приспешники народовольцев. Чуть более чуткие и нрав­ственно чистые мыслители — например, Чернышевский и Кропоткин — разумели, насколько этот выбор тяжек, и даже не старались обманываться на сей счет: каждый раз, вопро­шая себя о том, по какому праву они собираются навязать либо ту, либо другую систему общественной организации мужицкой массе, росшей в совсем иных условиях — на свой лад, возможно, отнюдь не худших и порождающих ценности едва ли не большие, чем знакомые народникам, — ни Черны­шевский, ни Кропоткин не давали себе ответа ясного. Поло­жение стало еще неразрешимее, когда (в 1860-е годы и впо­следствии) все чаще начал возникать вопрос дополнительный: а что делать, ежели крестьяне окажут настоящее сопротивле­ние революционерам, замыслившим освободить их? Следует ли обманывать народные массы, или — хуже того — насильно гнать их к освобождению? Никто не спорил: в конце концов, управлять страной следует народу, а не сливкам революци­онного движения — но пока что было непонятно: сколь же далеко дозволено заступнику народному зайти в безразли­чии к желаниям и устремлениям большинства? Сколь далеко имеет он право гнать упомянутое народное большинство по путям, ненавистным народу совершенно явно?

Задача была отнюдь не академического свойства. Первых же заядлых приверженцев радикального народничества — «проповедников», учинивших достопамятным летом 1874-го «хождение в народ», — чаще всего встречали безразличием, недоверием, негодованием, а иногда ненавистью и ощу­тимым сопротивлением: крестьянам вовсе не требовались подобные благодетели, коих сплошь и рядом хватали и пере­давали в руки полиции. Народники оказались вынуждены определить собственное отношение к поставленному воп­росу недвусмысленно, ибо страстно верили в необходимость оправдать свои действия доводами рассудка. Зазвучавшие ответы оказались весьма далеки от единодушия. «Активные» деятели, подобные Ткачеву, Нечаеву — и чуть менее поли­тически мыслившему Писареву, чьи последователи вошли в историю под именем «нигилистов», — стали предтечами

Ленина в своем презрении к демократическим методам. Со времен Платона доказывалось: дух превыше плоти, разум­ным людям назначено править неразумными. Образован­ный человек не может прислушиваться к необразованной и напрочь несмысленной толпе. Массы надлежит выручать любыми и всякими доступными средствами — если потребу­ется, то и вопреки тупому нежеланию самих народных масс, пуская в ход обман и лицемерие, а понадобится — и грубую силу.

Но такую школу мысли, ведшую прямиком к авторитар­ному правлению, приняли немногие из народников. Боль­шинство пришло в ужас, внемля товарищам, открыто пропо­ведовавшим столь маккиавеллиевскую тактику, и сочло, что никакая — даже наичистейшая — цель не оправдывает при­менения чудовищных средств, ибо при этом сама цель ока­жется навеки опозорена.