Русские мыслители

Берлин Исайя

Сам Герцен отлично сознавал это. Он грустно говорит о счастливчиках, мирно вступающих на определенное и поч­тенное житейское поприще, не ведая несметных соблазнов, маячащих перед молодыми, одаренными и зачастую идеа­листически мыслящими людьми, знающими чересчур много, богатыми чрезмерно и располагающими столь необъятными возможностями, что бросают начатое, быстро наскучившее дело, принимаются за другое, избирают иной путь, опять сбиваются с него, плывут по течению — ив итоге не дос­тигают ничего. Чрезвычайно своеобразный пример самоа­нализа: преисполненный идеализма, присущего тогдашнему поколению молодых русских дворян, идеализма, возникшего из «чувства вины перед народом» и, в свой черед, подогревав­шего это чувство, Герцен страстно стремился сделать для своей страны что-нибудь полезное и памятное. Беспокойное стрем­ление это сохранилось у него до конца дней. Движимый им, Герцен — как известно всякому, хотя бы поверхностно зна­комому

с новой российской историей, — превратился в, по-видимому, величайшего из тогдашних европейских пуб­лицистов, основал первый свободный (то есть бранивший самодержавие) русский журнал, издававшийся в Европе, — и положил начало российской революционной агитации.

Этот знаменитый журнал, «Колокол», печатал все, пред­ставлявшее тематический интерес. Герцен обличал, осуж­дал, высмеивал, проповедовал — сделался неким «русским Вольтером» середины девятнадцатого столетия. Журналис­том он был гениальным, его статьи, блистательные, задор­ные и страстные, ходили по русским рукам и — разумеется, будучи официально запрещены — читались как радикалами, так и консерваторами. Ходили слухи, будто Герцена читает сам Государь — и несомненно, его читали многие придвор­ные; в разгаре своей славы Герцен оказывал ощутимое вли­яние на Россию — неслыханный случай, когда речь идет о писателе-эмигранте, — обличая злоупотребления, при­водя имена и, прежде всего, взывая к либеральным настро­ениям, отнюдь не угасшим полностью даже в средоточии российской бюрократии — по крайности, на протяжении 1850-х и 1860-х годов. В отличие от многих авторов, спо­собных блистать лишь письменно или в ходе публичных выступлений, Герцен был сущим златоустом. Вероятно, луч­шее описание того, как он говорил и беседовал, содержится в работе, чье заглавие мною позаимствовано: в «Замечатель­ном десятилетии», написанном Павлом Анненковым, другом Герцена. Двадцать лет спустя после событий, им излагаемых, Анненков припоминает:

«Признаться сказать, меня ошеломил и озадачил на пер­вых порах знакомства этот необычайно подвижной ум, пере­ходивший с неистощимым остроумием, блеском и непонят­ной быстротой от предмета к предмету, умевший схватить и в складе чужой речи, и в простом случае из текущей жизни, и в любой отвлеченной идее ту яркую черту, которая дает им физиономию и живое выражение. Способность к поми­нутным неожиданным сближениям разнородных предметов, которая питалась, во-первых, тонкой наблюдательностью, а во-вторых, и весьма значительным капиталом энцикло­педических сведений, была развита у Герцена в необычайной степени, — так развита, что под конец даже утомляла слу­шателя. Неугасающий фейерверк его речи, неистощимость фантазии и изобретения, какая-то безоглядная расточитель­ность ума приводили постоянно в изумление его собеседников. После всегда горячей, но и всегда строгой, последовательной речи Белинского скользящее, беспрестанно перерождающееся, часто парадоксальное, раздражающее, но постоянно умное слово Герцена требовало уже от собеседников, кроме напря­женного внимания, еще и необходимости быть всегда наготове и вооруженным для ответа. Зато уже никакая пошлость или вялость мысли не могли выдержать и полчаса сноше­ний с Герценом, а претензия, напыщенность, педантическая важность просто бежали от него или таяли перед ним, как воск перед огнем. Я знавал людей, преимущественно из так называемых серьезных и дельных, которые не выносили при­сутствия Герцена. Зато были и люди, даже между иностран­цами, в эпоху его заграничной жизни, для которых он скоро делался не только предметом удивления, но страстных и сле­пых привязанностей.

Герцен, наоборот, как будто родился с критическими наклонностями ума, с качествами обличителя и преследо­вателя темных сторон существования. Это обнаружилось у него с самых ранних пор, еще с московского периода его жизни, о котором говорим. И тогда Герцен был умом в высшей сте­пени непокорным и неуживчивым, с врожденным, органическим отвращением ко всему, vwo являлось в виде какого-либо уста­новленного правила, освященного общим молчанием, о какой- либо непроверенной истине. В таких случаях хищнические, галл: сказать, способности его ума поднимались целиком и выходили наружу, поражая своей едкостью, изворотливос­тью и находчивостью. Он жил в Москве на Сивцевом-Вражке еще неведомым для публики лицом, но уже приобрел извест­ность в кругу своем как остроумный и опасный наблюдатель окружающей его среды; конечно, он не всегда умел держать под спудом тайну тех следственных протоколов, гаех послуж­ных списков о близких и дальних личностях, какие вел в уме и про себя. Люди, беспечно стоявшие с ним об руку, не могли не изумляться, л подчас и не сердиться, когда открывались те или другие части этой невольной работы его духа. К удив­лению, вместе с нею уживались в нем самые нежные, почти любовные отношения к избранным друзьям, не избавленным от его анализа, но тут дело объясняется уже другой стороной его характера.

Как бы для восстановления равновесия в его нравственной организации, природа позаботилась, однако же, вложить в его душу одно неодолимое верование, одну непобедимую наклон­ность: Герцен веровал в благородные инстинкты человечес­кого сердца, анализ его умолкал и благоговел перед инстинк­тивными побуждениями нравственного организма как перед единственной, несомненной истиной существования. Он высоко ценил в людях благородные, страстные увлечения, как бы ошибочно они еще ни помещались, и никогда не смеялся над ними. Эта двойная, противоречивая игра его природы — подозрительное отрицание, с одной стороны, и слепое веро- ванне — с другой, возбуждали частые недоумения между ним и его кругом и были поводом к спорам и объяснениям; но именно в огне таких пререканий, до самого его отъезда за границу, при­вязанности к нему еще более закалились, вместо того чтобы разлагаться. Оно и понятно почему: во всем, что тогда думал и делал Герцен, не было ни малейшего признака лжи, какого-либо дурного, скрыто вскормленного чувства или рас­четливого коварства; напротив, он был всегда весь целиком в каждом своем слове и поступке. Да была и еще причина, заставлявшая прощать ему даже иногда и оскорбления, — причина, которая может показаться невероятной для людей, его не знавших.

При стойком, гордом, энергическом уме это был совер­шенно мягкий, добродушный, почти женственный характер. Под суровой наружностью скептика и эпиграмматиста, под прикрытием очень мало церемонного и нисколько не застенчи­вого юмора жило в нем детское сердце. Он умел быть как-то угловато нежен и деликатен, л при случае, лгогдя наносил слиш­ком сильный удар противнику, 3/л/ел тотчас же принести ясное, хогал и подразумеваемое покаяние. Особенно начинаю­щие, ищущие, пробующие себя люди находили источники бод­рости и силы в его советах: он прямо принимал их в полное общение с собой, с своей мыслью, чгао не мешало его разлагаю­щему анализу производить подчас над ними очень мучитель­ные психические эксперименты и операции»[230].

Эта яркая, сочувственная зарисовка походит на описа­ния, оставленные Тургеневым, Белинским и прочими друзь­ями Герцена. А наилучшим, наиважнейшим свидетельством ее достоверности служит читательское впечатление от прозы самого Герцена — от его очерков или автобиографии, оза­главленной «Былое и думы». Впечатление, ими производи­мое, не выразишь даже восторженными словами доброго Анненкова.

Всего больше на молодого Герцена, учившегося в Мос­ковском университете, — да и на всю остальную образо­ванную русскую молодежь — повлиял, разумеется, Гегель. Но будучи в ранние годы его правоверным приверженцем, Герцен превратил свое гегельянство в нечто особое, сугубо личное, весьма несхожее с теоретическими выводами, кото­рые делали из этой прославленной доктрины более серьезные и педантически настроенные современники.

Главным образом Герцен вынес из гегельянства убеж­дение, что ни единая теория, ни единая доктрина, никакое отдельно взятое истолкование жизни, — а прежде всего, никакая простая, последовательная, ладно скроенная и крепко сшитая схема: ни великие механистические модели, создавав­шиеся в восемнадцатом веке французами, ни романтические германские умопостроения века девятнадцатого, ни уче­ния утопистов, подобных Сен-Симону, Фурье или Оуэну, ни социалистические программы Кабе, Jlepy и Луи Блана, — просто не способны сыскать истинные решения действи­тельных задач: по крайности, оставаясь в том виде, в каком их преподносили и проповедовали.

Герцен сделался скептиком уже по одному тому, что пола­гал (то ли следуя Гегелю, то ли независимо от него): ника­кого окончательного или простого ответа на задаваемые человечеством «жгучие» вопросы даже в принципе сыскать нельзя; если вопрос по-настоящему серьезен или мучительно болезнен, ответ попросту не может быть недвусмысленным и «опрятным». Прежде всего, он вовеки не сведется к некоему симметричному набору выводов, полученных дедуктивным способом из наличествующих очевидных аксиом.

Скептицизм этот сказывается уже на ранних, забытых герценовских очерках, написанных в начале 1840-х годов по поводу того, что Герцен именовал научным буддизмом и дилетантством; автор делит мыслящих людей на два разряда — и нещадно ополчается на оба. К первому разряду относятся беззаботные любители, за лесом не видящие деревьев и, по словам Герцена, пуще всего боящиеся растерять свою дра­гоценную личную неповторимость в педантичной погоне за мелкими фактами, свойственными действительности; оттого-то и скользят они всегда по самым верхам, не трудясь получить настоящие познания, оттого-то и смотрят на факты словно через некий телескоп, — а в итоге не способны изречь ничего связного, кроме звучных и необъятных обобщений, витающих без дела и без цели, подобно летящим воздушным шарам.