Русские мыслители

Берлин Исайя

Но, допустим, кто-то скажет: мало ли что может быть!.. Комета зацепит земной шар, геологический катаклизм прой­дет по поверхности, ставя все вверх дном, какое-нибудь газообразное испарение сделает на полчаса невозможным дыхание — вот вам и финал истории. Скажете, после этого история не самая настоящая нелепость? Разве не будет жес­токой насмешкой над всеми нашими стараниями, всеми нашими слезами, кровью и потом, если история окончится необъяснимо, внезапно и страшно, благодаря начисто необъ­яснимому, всецело загадочному событию? Герцен отвечает: подобные соображения весьма вульгарны — ибо весьма вуль­гарно мыслить цифрами.

Смерть одного человека не меньше нелепа, чем гибель всего рода человеческого; это загадка, с которой мы смири­лись; и просто множа эту загадку на миллионы, спрашивая: что если погибнет человечество? — мы не делаем ее ни более непроницаемой, ни более пугающей. «В природе, так, как в душе человека, дремлет бесконечное множество сил, воз­можностей;

как только соберутся условия, нужные для того, чтоб их возбудить, они развиваются и будут развиваться донельзя, они готовы собой наполнить мир, но они могут запнуться на полдороге, принять иное направление, остано­виться, разрушиться. <... > В сущности, для природы это все равно, ее не убудет, из нее ничего не вынешь»[234].

«...Для чего эти усилия? — жизнь народов становится праздной игрой, лепит, лепит по песчине, по камешку, л ra^wz опять все рухнется наземь, и люди ползут из-под развалин, начинают снова расчищать место да строить хижины изо мха, досок и упадших капителей, достигая веками, долгим трудом — падения. Шекспир недаром сказал, чгао история — скучная сказка, рассказанная дураком.

— Это уж такой печальный взгляду вас. <... > Вы похожи <...> на тех чувствительных людей, которые не могут вспомнить без слез, чгао ^влюди родятся для того, чтоб умереть^п. Смотреть на конец, л не ня самое дело — величай­шая ошибка. На что растению этот яркий, пышный венчик, ня vwo этот упоительный запах, который пройдет совсем ненужно? Но природа вовсе не так скупа и не так пренеб­регает мимоидущим, настоящим, оня ня каждой точке дос­тигает всего, чего может достигнуть, идега донельзя <...>. Кто же станет негодовать на природу за то, чгао цветы утром распускаются, л вечером вянут, чгао оня розе и лилее не умеет придавать прочности кремня ? И этот-то бедный, прозаический взгляд мы хотим перенести в исторический мир! <...> на жизни не лежит обязанность исполнять ее [цивили­зации ] фантазии и мысли <...> жизнь любит новое.

<... > История импровизируется_уредко повторяется, оня пользуется всякой нечаянностью, стучится разом в тысячу ворот... которые отопрутся... кто знает*»^х

И далее:

«У человека есть инстинктивная любовь к сохранению всего, vwo едгу нравится; родился — гая*: хочет жить во всю вечность; влюбился — гая*: хочет любить и быть люби­мым во всю жизнь, хяа: в первую минуту признания. <...> Но такая неподвижная стоячесть противна духу жизни, — оня <... > не страхует ни жизни, ни наслаждения, не отве­чает за их продолжение. <...> Оттого каждый исторический миг полон, замкнут по-своему, хяа: всякий год с весной и летом.

с зимой и осенью, с бурями и хорошей погодой. Оттого каждый период нов, свеж, исполнен своих надежд, о&и в носит свое благо и свою скорбь, настоящее принадлежит ему, но людям этого мало, ил/ хочется, чтоб и будущее было их.

<... > Какая цель песни, которую поет певица?.. <... > Если вы, кроме наслаждения ими, будете искать что-нибудь, выжидать иной цели, вм дождетесь, когда кантатриса перестанет петь, и 3/ вяс останется воспоминание и раска­яние, vwo вместо того, чтоб слушать, вь/ ждали чего-то... Вас сбивают категории, которые дурно уловляют жизнь. Вы подумайте порядком: что эта цель — программа, чгао ли, или приказ? Кто его составил, колгу он объявлен, обязателен он или нет? Если да, — wo чгао ль/, куклы или люди, в самом деле, нравственно свободные существа или колеса в машине? Для меня легче жизнь, а следственно, и историю, считать за достигнутую цель, нежели за средство достижения»¹.

И еще далее: «Мы часто за цель принимаем последователь­ные фазы одного и того же развития, к которому мы приучи­лись; мы думаем, что цель ребенка совершеннолетие, потому что он делается совершеннолетним, а цель ребенка скорее играть, наслаждаться, быть ребенком. Если смотреть на пре­дел, то цель всего живого — смерть»[235].

Это основной герценовский тезис, и политический и общественный; с тех пор он влился в поток русской ради­кальной мысли, как противоядие преувеличенному утилита­ризму, коим противники радикалов столь часто их попрекали. Цель певицы — песня, цель жизни — бытие. Все проходит и минует, но прошедшее способно иногда и вознаградить паломника за все перенесенные страдания. Гете сказал нам: не бывает надежности, не может быть уверенности. Доволь­ствуйся текущим днем, человече...

Но человек недоволен. Человек отвергает красоту, отвер­гает сегодняшние свершения — ибо человек алчет завладеть еще и будущим... Так отвечает Герцен всем, кто, подобно Мадзини и социалистам тогдашней эпохи, призывают к вели­чайшим жертвам и страданиям во имя народа, или всемир­ной цивилизации, или социализма, или справедливости, или человечества, — к жертвам, если не сегодняшним, то зав­трашним.

Эти призывы Герцен отвергает с негодованием. За свободу борются не ради завтрашней свободы, но ради нынешней — ради свободы для ныне здравствующих личностей, имеющих личные цели, во имя которых люди живут, сражаются и, воз­можно, гибнут — цели, для этих людей священные. Сокру­шать их свободу, развеивать их надежды, уничтожать их цели в погоне за туманной химерой грядущего благоденствия — коего и сулить-то нельзя с уверенностью, о коем не известно ровным счетом ничего, — благоденствия, чей призрак явля­ется всего лишь плодом зыбких метафизических построе­ний на песке; благоденствия, не гарантируемого ни логи­кой, ни накопленным опытом, ни какими-либо доводами рассудка, — заниматься подобным значит расписываться, во-первых, в слепоте — поскольку будущее неведомо, во-вто­рых, в жестокости — поскольку вершится надругательство над всеми нравственными ценностями, нам известными, поскольку неотъемлемо важные потребности людские попи­раются ради отвлеченных понятий — свободы, счастья, спра­ведливости, — фанатических обобщений, загадочных звуков, обожествленных словосочетаний. Почему, собственно, сво­бода числится драгоценной? Да просто-напросто потому, что свобода — это свобода: самодовлеющая цель. И жертвовать ею чему-либо другому означает, в сущности, совершать люд­ские жертвоприношения.

Исключительно важная герценовская проповедь — и за нею следует вывод: нынче нет беды худшей и зловреднейшей, чем погрязнуть в абстракциях, позабыв о действительности. Обвинение адресуется отнюдь не только западным социалис­там и либералам, среди коих Герцен обитал (и, само собою, гер- ценовским врагам, священнослужителям и консерваторам), но в еще большей степени ближайшему другу, Михаилу Баку­нину, упорно пытавшемуся разжечь вооруженный мятеж, сопровождаемый пытками и неописуемыми казнями, во имя темных, расплывчатых, отдаленных целей. Герцен считает одним из величайших возможных людских грехов желание снять моральную ответственность со своих собственных плеч и возложить ее на какой-то непредсказуемый грядущий миро­порядок; стремление совершать сегодня во имя «светлого будущего» (а оно, всего скорее, не наступит вообще никогда) злодейства, которые любой и всякий назвал бы чудовищ­ными, творись они из соображений эгоистических, — однако злодейства эти обеляются и оправдываются верой в далекую призрачную утопию.

При всей своей ненависти к деспотизму — особенно к российскому самодержавию — Герцен всю жизнь оставался незыблемо убежден: отнюдь не менее жуткая угроза исхо­дит от его собственных союзников — социалистов и рево­люционеров. Герцен убедился в этом, ибо встарь и сам он, заодно с добрым другом, критиком Белинским, верил, что простое решение мыслимо и осуществимо, что некая вели­кая система (то есть миропорядок, предсказанный Сен- Симоном или Прудоном) породит его; что, если разумно рас­порядиться общественной жизнью, привести ее в порядок, создать четкую и «опрятную» социальную организацию — найдутся окончательные ответы на все жгучие вопросы, над коими бьется человечество. Достоевский однажды сказал о Белинском: его социалистические убеждения — только простейшая вера в чудесную жизнь «в неслыханном величии, <... > на новых и уже адамантовых основаниях»[236]. Поскольку и Герцену когда-то мерещились те же адамантовые осно­вания (хотя вера Герцена отнюдь не была ни простейшей, ни безоговорочной), и поскольку все иллюзии пошли пол­нейшим прахом во время устрашающих общественных катак­лизмов 1848 и 1849 годов — ибо идолы, коим Герцен пок­лонялся, почти поголовно оказались колоссами на глиняных ногах, — писатель отрекается от собственного прошлого с особенно пылким возмущением; он говорит: мы призываем народные массы подняться и сокрушить тиранию. Но массы всецело равнодушны к личной свободе и независимости, мас­сам подозрителен любой талант: «Массы желают социального правительства, которое бы управляло ими для них, а не про­тив них, как теперешнее. Управляться самим — им и в голову не приходит»[237]. А выше сказано: «Мало ненавидеть корону, надобно перестать уважать и фригийскую шапку <... >»[238]. С горьким презрением говорит Герцен о монолитных, гнету­щих коммунистических идиллиях, о варварском «каторжном равенстве», о «коммунистической барщине Кабе», о варва­рах, идущих разрушать и расчищать[239].

«Кто покончит [с нами], довершит? Дряхлое ли вар­варство скипетра или буйное варварство коммунизма, кро­вавая сабля или красное знамя?'..

<... > Коммунизм приподнял слегка, полушутя свою голову <... >, он едва взял несколько аккордов, но характер своей музыки заявил. <...> Коммунизм пронесется бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. <...>

<...> Современный государственный быт с своей цивили­зацией погибнут — будут, как учтиво выражается Прудон, ликвидированы.