Русский литературный анекдот конца XVIII - начала XIX века
Шрифт:
Простояв дни три в лагере, призывает он к себе старшого капитана и делает ему выговор за слабую команду.
— Помилуйте, Ваше Высокоблагородие (так величали еще в то время обер-офицеры господ полковников)! — сказал капитан, — рота моя, кажется, во всем исправна; вы сами изволите видеть ее на ученье.
— Я, сударь, говорю не об ученье, — прервал полковник, — а то, что вы слабый командир. Три дни стою я в лагере; во все это время вы никого еще не наказывали! Все другие господа ротные командиры исправнее вас: я вижу, что они всякий день утром после зари и вечерам перед зарею наказывают людей перед своими палатками; а вы так при мне ни одному человеку не дали даже ни лозона.
— За что же, Ваше
— Не верю, сударь, не верю: быть не может, чтобы все были исправны. Ежели вы не хотите служить порядочно, то выходите лучше вон из полку. Я не прежний полковник, терпеть не могу баловников. Какой вы капитан! Вы баба!
У бедного капитана навернулись на глазах слезы. Он удалился в свою палатку и не знал, что ему делать: драться он не любил, оставить службы не мог, потому что привык к ней и не имел у себя никакой собственности; а переходить в другой полк было весьма трудно — однако же он решился на последнее.
В самое это время приходит к нему фельдфебель.
— Что ты пришел ко мне? — сказал ему капитан. — Знаешь ли, что полковник разжаловал меня из капитанов в бабы за то, что я не колочу вас, как другие, палками. Прощайте, ребята! Не поминайте лихом; перейду в другой полк и сегодня же подам просьбу. Ступай к порутчику, коли что тебе надобно; а мне теперь нечего приказывать.
Фельдфебель вышел, не сказав ни слова, но через полчаса является опять к доброму своему капитану и говорит ему:
— Ваше Благородие! Сделайте отеческую милость, не оставляйте нас, сирот…
— Да разве вы хотите, — прервал капитан, — чтобы я колотил вас палками?
— Есть охотники, Ваше Благородие! Извольте каждый день наказывать из нас четырех человек и давать всякому по двадцати пяти лозонов. Мы сделали очередь; никому не будет обидно. Извольте начать с первого меня; еще готов каптенармус и два человека из первого капральства. Сегодня наша очередь. Ничего не стоит через 25 дней вытерпеть 25 лозонов: ведь гораздо более достанется нам, ежели будет у нас другой капитан… Ваше Благородие! Заставьте вечно Богу молить, потешьте полковника, прикажите уже перед зарею дать нам четверым по 25 лозонов.
Капитан думал, думал и наконец согласился на представление фельдфебеля или, лучше сказать, всей роты; потешил полковника: дал в тот же вечер по 25 лозонов фельдфебелю, каптенармусу и двум рядовым; на другой день откатал также четверых, и дело пошло своим порядком… [54, с. 295–298.]
* * *
Ю. А. Нелединский в молодости своей мог много съесть и много выпить. (…) О съедобной способности своей рассказывал он забавный случай. В молодости зашел ен в Петербурге в один ресторан позавтракать (впрочем, в прошлом столетии ресторанов, restaurant, еще не было, не только у нас, но и в Париже; а как назывались подобные благородные харчевни, не знаю). Дело в том, что он заказал себе каплуна и всего съел его до косточки. Каплун понравился ему, и на другой день является он туда же и совершает тот же подвиг. Так было в течение нескольких дней. Наконец замечает он, что столовая, в первый день посещения его совершенно пустая, наполняется с каждым днем более и более. По разглашению хозяина, публика стала собираться смотреть, как некоторый барин уничтожает в одиночку целого и жирного каплуна. Нелединскому надоело давать зрителям даровой спектакль, и хозяин гостиницы был наказан за нескромность "свою. [29, с. 367–368.]
* * *
Для домашнего наказания в кабинете (С. И.) Шешковского находилось кресло особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и как скоро тот усаживался, одна сторона, где ручка, по прикосновению хозяина вдруг раздвигалась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что он не мог ни освободиться, ни предотвратить того, что ему готовилось. Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и секли. Исполнители не видели, кого наказывали. Потом гость приводим был в прежний порядок и с креслами поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки.
Раз Шешковскии сам попал в свою ловушку. Один молодой человек, уже бывший у него в переделке, успел заметить и то, как завертывается ручка кресла, и то, отчего люк опускается; этот молодой человек провинился в другой раз и опять был приглашен к Шешковскому. Хозяин по-прежнему долго выговаривал ему за легкомысленный поступок и по-прежнему просил его садиться в кресло. Молодой человек отшаркивался, говорил: "Помилуйте, Ваше Превосходительство, я постою, я еще молод". Но Шешковскии все упрашивал и, окружив его руками, подвигал его ближе и ближе к креслам, и готов уже был посадить сверх воли. Молодой человек был очень силен; мгновенно схватил он Шешковского, усадил его самого в кресло, завернул отодвинутую ручку, топнул ногой и… кресло с хозяином провалилось. Под полом началась работа! Шешковскии кричал, но молодой человек зажимал ему рот, и крики, всегда бывавшие при таких случаях, не останавливали наказания. Когда порядочно высекли Шешковского, молодой человек бросился из комнаты и убежал домой.
Как освободился Шешковскии из засады, это осталось только ему известно! [96, с. 782–785.]
* * *
Для разбора всех книг и сочинений, отобранных большею частию у Новикова, а также и у других, составлена была комиссия. В ней был членом Гейм Иван Андреевич, составитель немецкого лексикона, которого жаловала императрица Мария Федоровна, и он-то и рассказывал, что у них происходило тут сущее auto da fe [3] . Чуть книга казалась сомнительною, ее бросали в камин: этим более распоряжался заседавший от духовной стороны архимандрит. Однажды разбиравший книги сказал:
3
Публичное сожжение на костре (фр.).
— Вот эта, духовного содержания, как прикажете?
— Кидай ее туда же, — вскричал отец архимандрит, — вместе была, так и она дьявольщины наблошнилась. [135, с. 115.]
В 1770 году, по случаю победы, одержанной нашим флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон произнес, в Петропавловском соборе, в присутствии императрицы и всего двора, речь, замечательную по силе и глубине мыслей. Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра Великого и, коснувшись ее, воскликнул: "Восстань теперь, великий монарх, отечества нашего отец! Восстань теперь и воззри на любезное изобретение свое!" — то среди общих слез и восторга Разумовский вызвал улыбку окружающих его, сказав им потихоньку: "Чего вин его кличе? Як встане, всем нам достанется". [16, с. 251.]
* * *
Вариант.
По случаю Чесменской победы в Петропавловском соборе служили торжественно-благодарственное молебствие. Проповедь на случай говорил Платон, для большего эффекта призывая Петра I, Платон сошел с амвона и посохом стучал в гроб Петра, взывая: "Встань, встань, Великий Петр, виждь…" и проч.
— От-то дурень, — шепнул Разумовский соседу, — а ну як встане, всем нам палкой достанется.
Когда в обществе рассказывали этот анекдот, кто-то отозвался:
— И это Разумовский говорил про времена Екатерины II. Что же бы Петр I сказал про наше и чем бы взыскал наше усердие?..