Русский рулет, или Книга малых форм. Игры в парадигмы (сборник)

Губин Дмитрий

2010

РАДИКАЛЬНЫЙ ИСЛАМ КАК ПУГАЮЩЕЕ ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ

После терактов в московском метро мой коллега сказал: «Знаешь, с утра я мог думать только об этом, но к вечеру жил так, как будто ничего не случилось. Хотя сам езжу в метро. Ты думаешь, это привычка?»

Да, я думаю, что привычка. Привычка к стандартным реакциям на нестандартную, из ряда вон выходящую ситуацию. Меня самого к вечеру 29 марта не покидало ощущение, что я вновь в 1999-м, когда в Москве взрывали дома и подземные переходы. Зюганов все так же призывает ввести смертную казнь для террористов, что, видимо, должно испугать шахидок-смертниц. Якеменко (и даже неважно, который из двух) обвиняет в случившемся дерьмократов и либерастов. Ну, а силовики все так же клянутся найти и наказать, не снисходя до извинений, что они теракты не смогли предотвратить.

Дежавю.

Только 10 лет назад все воспринималось свежее. Так что сегодня меня интересует одно: психология террористов. Чего добиваются? Почему с такою легкостью идут на смерть? Или не с легкостью? Является ли для них смерть через уничтожение врагов, кяфиров, тем же переходом бессмертие, что и смерть за Сталина, логика которой препарирована Тереховым в романе «Каменный мост»?

Чтобы что-то чему-то противопоставить, нужно знать, чему противостоишь. Однако смутная, тяжелая, свинцовая, непонятная сила «радикального ислама» такова, что отшвыривает даже меня. То есть я понимаю, что у запрета «предоставлять слово террористам» есть две составляющие, а не одна.

Первая – это идиотизм убеждения, что раз запрещено, то, следовательно, не существует.

Вторая – жуткое, природное, нутряное ощущение заведомого проигрыша нашей системы ценностей (во многом материальных) системе чужих убеждений: если предоставить слово радикальному исламу – под его знамена перейдут все войска. Культура вещей вообще слабее культуры идей.

Кстати, нынешняя Европа сильнее нынешней России именно тем, что там больше идеального и меньше материального: может, оттого там радикальным исламистам и дают порой слово. В Лондоне довольно долго вещал аятолла Абу Хамза по прозвищу «Мулла Ненависть», – пока в 2006-м ему не дали последнее слово перед посадкой на 7 лет.

И все же я хочу понять идеологию и психологии той, пугающей, страшной для меня стороны, и считаю запрет на нее столь же вредным для понимания реальной картины мира, как, скажем, и запрет «Майн кампф». Нельзя противостоять нацизму, фашизму, сталинизму, вообще любому убийственному радикализму, не зная фундамента, на котором они стоят.

Впрочем, если подключить интернет, кое-что найдется. Например, интервью в «Огоньке» Натальи Евлаповой, адвоката Заремы Мужахоевой, – той Заремы, что когда-то шла взрывать кафе «Имбирь» не Тверской, не взорвала и получила 20 лет срока. Наталья, например, объясняла, что чеченская женщина только тогда обретает равные права с чеченским мужчиной, когда решается пойти в шахидки.

И

хотя это не первоисточник, а просто источник, я бы на вашем месте в него заглянул.

2010

КАК ЛЕЧИТЬ ПОТЕРЮ ПАМЯТИ

Особенностью российского национального характера является специфическое отношение к истории. Специфика в том, что история не является не ценностью, а, скорее, листом черновика, в который в любой момент можно внести изменения.

Тема еще ждет своего исследователя: я, например, убежден, что у этого психологического феномена есть свои материальные причины. Ну, например, обилие в России лесов: у нас всегда для строительства использовалось легкое в обработке, но недолговечное дерево. В центральной Европе леса повырубили ради пашен уже в Средние века, а потому для строительства использовали камень. Согласитесь, в каменную летопись внести исправления труднее, чем в деревянную, допускающую полные переписывания.

Или структура языка с единственным прошедшим временем в двух видах. У французов, например, пять прошедших времен, включая ближайшее прошедшее.

Но, как бы то ни было, история у нас в стране не ценится. Ведь высшая ценность – это то, что невозможно изменить или повторить. А чего ценить историю, если ее можно гнуть и так и эдак, то гордиться тем, что ты Рюрикович, то объявлять Рюрика буржуазной пропагандой? Впрочем, я сейчас не об этом, а о следствиях из этого. Если история не слишком ценна, она оставляет после себя не слишком много следов. Я, например, долгое время считал, что у нас мал рынок антиквариата из-за войн да революций, а теперь понимаю, что не поэтому. Во Франции революций было больше, но антиквары занимают пол-Парижа. Более того, у нас антиквариатом не считаются вещи недавно закончившейся эпохи – горбачевской или брежневской. Они просто выбрасываются на помойку.

Меня это очень печалит.

Я вернулся только что из Владивостока, где часа полтора провел в местном музее, разглядывая виды бухты Золотой Рог эпохи ар нуво – да фото с трупами расстрелянных участников белочешского восстания.

Но снимков советской эпохи, когда на Тихом океане стоял флот, морские офицеры были белой костью, матросы в увольнительных на берегу бескозырки несли, как подарки, а будущий драматург Гришковец ел на острове Русский собаку, – я там и близко не нашел.

Какие лица тогда были? Какие наряды? Каким взглядом – насмешливым, должно быть, – смотрела на фотографа дочка комфлота, которая наверняка ведь не знала слова «нельзя»?

В общем, берегите советские вещи и снимки. Вы себе не представляете, насколько – и отнюдь не в советских рублях с Ильичом – они ценны.

2010

СМИ НАРОДНЫЕ И ИНОРОДНЫЕ

В Москве сейчас бурная дискуссия между журналистами и законодателями. У законодателей есть мнение, что владельцы сайтов должны отвечать за дискуссии на форумах. Журналисты возражают, что на форумах каждый отвечает за себя сам.

На самом деле, это не юридический, а мировоззренческий вопрос. Меня тоже порой спрашивают, почему я не удаляю комментарии в ЖЖ, если они глупы или оскорбительны. Да по простейшей причине! Эти площадки и площади, форумы и дискуссии – едва ли не единственная сегодня журналистика в России. Ведь журналистика – это профессия, которая, как акведук воду, проводит в обществе информацию. А такая журналистика, едва родившись в России в конце 1980-х, к нашим дням вымерла, – и я вовсе не про политическую журналистику.

Включите телевизор на любой новостной программе, откройте газету на рубрике происшествий, – и вы тут же наткнетесь на сообщение вроде того, что преступники напали на банк, украли миллион, один грабитель милицией пойман, одного ищут… Это не информация, это не журналистика, это черте что, потому что все в этом сообщении мутно. Журналист не может судить, имело место нападение или его инсценировка, а грабителем, то есть преступником, человека вообще может назвать только суд. Мне из такой информации даже непонятно, кем является тот, пойманный – подозреваемым или обвиняемым. Все, что действительно можно сказать – что в милицию поступило сообщение о нападении на банк, и что милиционерами по этому делу задержан один человек.

Эта точность имеет колоссальное значение. Она позволяет не искажать истину и придает заметке смысл документа, с которым можно работать вечно, разматывая клубки старых дел. А вдруг как со временем выяснится, что банк грабанули сами милиционеры и начали расследование, заметая следы?

Замените слово «банк» на слово «Россия» – и вы увидите, почему журналистики у нас нет. А пока ее нет, ее место занимает пропаганда, в которой все сплошь либо ангелы, либо экстремисты, причем любой может быть к ним отнесен, возьмите нынешнего «экстремиста», экс-премьер-министра Касьянова. А пока журналистики в России нет, ее функцию выполняет обмен информацией и суждениями на свободных площадках форумов и социальных сетей.

В форумах можно, конечно, врать. Но в свободной дискуссии вранье получает десятки опровержений. В форумах можно, конечно, хамить. Но хамство может встретить отпор – тогда оно уменьшается до просто грубости. В форумах можно, конечно, писать глупости – но форумы являют собой учебную площадку: я сам там немало глупостей написал, но многому и научился. В общем, я за журналистику масс, за которую, как ни смешно, был когда-то и Ленин, веривший в рабочих и крестьянских корреспондентов. Это, на мой взгляд, тоже была глупость – но ведь при Ленине в избах не было компьютеров с выходом в интернет.

2010

МЕЧЕТЬ В ОКНЕ ХАТЫ, КОТОРАЯ С КРАЮ

В журнале «Огоньке» вышла моя статья. Называлась «Мечеть в окне». Она вызвала злую полемику и на сайте, и в Живом Журнале, и вообще в интернете.

У меня почти в каждом номере «Огонька» выходят статьи, я там штатный обозреватель, колумнист. И почти все вызывают дискуссии, я привык, и часто заранее знаю, что скажут. Однако эта была исключением. Я столкнулся не просто с неприятием того, что предлагал, но с неприятием агрессивным, хотя написал очень простые вещи.

Я написал, что окна моей петербургской квартиры выходят на мечеть, поэтому мусульманские праздники – какой-нибудь Ураза-Байрам – выплескиваются в мой переулок. Я написал, что этому рад, потому что другая культура не просто придает жизни колорит, но и напоминает, как разнообразен мир. Я написал, что эта культура уже стала частью моего быта: вон, у мечети открылся магазинчик «Халяль», где я покупаю баранину – так, живя в Лондоне, я покупал в африканской лавке батату. Я написал, что благодаря этому я воспринимаю мусульман как соседей – ну, здесь у меня их магазин, а вот здесь у нас в соседях евреи Миша и Жанна, у которых бельгийское кафе, в котором лучшие в Петербурге вафли, а дальше, на Сытном рынке, кореянка Сунако всегда придерживает для меня острую спаржу и сушеного тунца. И что именно это разнообразие культур делает жизнь жизнью, а Петербург – столицей, подобно тому, как мультикультурность и этнические кварталы делают мировыми столицами Лондон, Париж и Нью-Йорк. Но главное, я написал, что создание коммьюнити, то есть соседства, снимает страх перед чужой культурой. Сосед – он всегда свой. А то, что он соблюдает шабат или празднует Рамадан – ну, так здорово, он не такой, как другие.

В ответ я получил десятки реплик, смысл которых прост: пошел ты к черту со своей терпимостью и толерантностью. Мы в соседях хотим видеть только таких, как мы, а остальные пусть валят вон. Это наша земля (в Петербурге, на исконно шведско-финской земле, эта фраза особо прелестна), и чужаков не потерпим. И – судя по синтаксису и отсутствию орфографических ошибок – так пишут вполне образованные люди. То есть фраза из балабановского «Брата» – «не брат ты мне, гнида черножопая» – дала обильные всходы.

Я, если честно, устал спорить. Идея национального братства победила в России идею интернационального соседства. Соседство – это идея мировых столиц, больших городов, развитых наций. Родство, братство – идея племенного, общинного строя, это идея деревни, колхоза и хаты, стоящей с краю.

Варвары, случается, разрушают и большие города, и великие цивилизации. Однако цивилизации в истории остаются цивилизациями. А варвары – варварами.

2010

ГАЙКУ ОТВЕРНЕШЬ – ЗАДНИЦА ОТВАЛИТСЯ

В полном запрете на алкоголь за рулем (и запрете продажи крепких напитков ночью) некоторые видят очередной знак отношения власти к народу как к неразумному скоту. Однако вдруг как власти правы – в смысле и скота, и алкоголя?

«Пьяные» изменения в КоАП, лишающие водителя возможности даже пригубить вино, а также новые ограничения по торговле спиртным (в Москве крепким алкоголем нельзя торговать с 10 вечера до 10 утра, в Питере запрет действует пока с 11 до 7) – всего лишь часть большой антиалкогольной компании.

Вот, весь год депутаты Госдумы обсуждают несколько тем: установление минимальной цены водки (в целях борьбы с суррогатами), единый режим продажи алкоголя в стране (пока что регионы решают самостоятельно). Это в области законодательства.

Есть и идеологический аспект: сообщается, что население спивается (приводятся цифры мужской продолжительности жизни – 58,5 лет – и потребления алкоголя – 18 литров чистого спирта в год в пересчете на душу).

Ошибки в цифрах есть, но они похожи не на сознательную ложь, а именно на ошибки (жизнь мужика в России длиннее на год, а потребление россиянами старше 15 лет алкоголя в пересчете на чистый спирт составляет в 10,58 л по данным ВОЗ за 2004 год), а потому производят тот же эффект, что взрывы домов террористами в 1999-м. После них, если помните, «в целях борьбы с терроризмом» отменили выборы губернаторов: дабы сосредоточить управление в одних руках. Вот и сейчас: давайте в одни руки все отдадим. Помню, как меня ошеломил зампред правления Союза производителей алкогольной продукции Дмитрий Добров: «Мы считаем все положения антиалкогольной концепции не только правильными, но и реалистичными».

Ну, если уж и производители дуют в ту же дуду, и если от водки у нас мрут как мухи – то и впрямь надо этих мух мухобойкой. Хотя и без горбачевских перегибов и, скорее, на финский манер (в Финляндии до 1991-го винные магазины по выходным вообще не работали, а госмонополия на торговлю алкоголем, за исключением пива и сидра, действует до сих пор). И ведь правда же – ограничения и ужесточения уменьшают потребление? Разве ж нет?

Да я и не спорю.

Однако у меня – в отличие от Дмитрия Доброва (и, кстати, Дмитрия Медведева) к нынешний антиалкогольной компании есть вопросы.

Первый связан с тем, что сам по себе объем потребляемого алкоголя ни о чем не говорит. В России этого алкоголя потребляют меньше, чем в Швейцарии, Венгрии, Дании, Испании, Литве, Словакии, Португалии, Австрии, Германии, Франции, Чехии, Ирландии (данные ВОЗ). В Люксембурге пьют почти вдвое больше, чем у нас (17,54 л спирта). Но вы слышали когда-нибудь о спивающемся Люксембурге?! Или, скажем, Павел Лунгин однажды признался, что во Франции пьет в день литр сухого вина (примерно 47 литров чистого алкоголя в год) – так что, эти литры помешали снять «Такси-блюз», «Луна-парк», «Свадьбу», «Остров»?

То есть существует разница между стилем жизни режиссера Лунгина и бухим российским мужиком, еле дотягивающим до 60-ти. Они пьют разные напитки, это понятно. Но, что менее очевидно, пьют с разными целями.

Я давно знаком с наркологом Александром Данилиным. Он работает в знаменитой 17-й московской наркобольнице. Это крепкий, суровый, жесткий мужчина, написавший по своей проблематике пару десятков книг.

Так вот, нарколог Данилин лучше других объяснил мне, почему алкоголик пьет. Он надеется, что однажды выпьет Бога. Который войдет в него и решит все проблемы. И запой, в этом смысле – целая месса. То есть алкоголизм не есть причина жизненных проблем, а лишь способ их скрыть. И у меня (вслед за наркологом Данилиным) есть сильное подозрение, что проблемы, заставляющие прятаться в вине, сильно отличаются в зависимости от дохода, образования, сферы работы и даже от региона.

Тот же Данилин рассказывал, что заметное число его нынешних пациентов – это выходцы с Кавказа. У себя на родине, в Тбилиси или Кутаиси, они пили много, но не становились алкоголиками, потому что вино было элементом, связывающим застолье, которым руководил тамада (у Данилина есть теория, что тамада – это наследник служителя культа, использовавшего алкоголь для возбуждения религиозного экстаза).

Попав в Москву, они угодили в мясорубку: ранний подъем в общаге – стройка – бутылка водка в общаге – ранний подъем, – и, лишившись застолья и тамады, спились.

Вряд ли единый федеральный запрет на торговлю спиртным по ночам (или другой единый запрет) сможет им помочь. А та мера, которая может помочь им – вряд ли поможет другим. Это ведь только в глазах депутатов от «Единой России» вся Россия – едина. На самом деле то, что сгодится в Чечне, не будет работать в Москве, а то, что будет в Москве – не будет в Костроме. Единая – это Финляндия, где всего населения столько, сколько у нас в Петербурге. И то там, борясь с водкой, параллельно прививали культуру потребления вина.

И здесь у меня второй вопрос.

Алкоголь – это вещество, способное менять психологическое состояние. А потребность в смене такого состояния – одна из базовых потребностей человека, наряду с едой, питьем и удовлетворением либидо. Можно по-разному организовать процесс еды – научить, например, владеть ножом и вилкой – но нельзя приучить обходиться без еды.

Меня всерьез пугает то, что в огромной стране с множеством жизненных укладов борьба с алкоголизмом ведется только посредством запретов. Можно ввести госмонополию на продажу водки или запретить продажу алкоголя гражданам РФ до 21 года (идут такие разговоры), но я реально опасаюсь, что это, например, спровоцирует потребление наркотиков, от легких растительных до убийственных синтетических. В шутке «Скажем наркотикам – нет! У нас еще не кончилась водка!», я подозреваю, шутки только половина. Как и в анекдоте про то, что если гайку с члена отвернуть, то задница может отвалиться.

То есть меня пугают единые и тотальные запреты. При отсутствии

хоть сколько-нибудь масштабной дискуссии: отчего у нас пьют? Есть ли типичные модели потребления спиртного? Какие из них представляют опасность? Какие – безопасны? Какие могут быть использованы в качестве стратегии минимального вреда? В каких регионах какие распространены? Какие методы – от пропаганды и поощрения до запретов и лечения – и в каких ситуациях наиболее эффективны? В свое время Лев Толстой пропагандировал пиво как альтернативу водке – он как, прав был или глупость делал?

Проблема пьянства в России – она ведь не выдумана, это правда: кое-кто из моих родственников и знакомых спился в ноль, на моих глазах спивается друг детства, и я ему не в силах помочь. Но для меня кампания против пьянства «сверху» – это все же кампания идей, советов, методик. А конкретные решения нужно принимать на местах: в регионах и даже, может быть, муниципалитетах.

Работал я когда-то в одной, столь же сильно пьющей, как и Россия, стране (10,39 л чистого алкоголя на человека в год). Называется Великобритания. И там все пабы закрывались в 11 вечера, включая выходные, и вся страна год за годом дискутировала: хорошо это (не «догоняют» в ночи) или плохо (нажираются авансом). А завершилась дискуссия так: local councils, местным советам, дали самим возможность решать, до которого часа пабам на их территории работать.

И дискуссия прекратилась.

Ваше здоровье, господа!

2010

О ВКУСАХ СПОРЯТ

В городе Иваново мы с женой на днях покупали букет. Маме исполнилось семьдесят, она в Иваново живет. Цветочный магазин был ровно такой, каковы все они во всех городах России. Снопы роз в пластиковых вазах, плюшевые игрушки и готовые букеты. В блестках, бантах, с бумажными бабочками и прочими красотами.

Повторяю: во всех городах России эти магазины и эти букеты одинаковы. Все эти букеты сделаны так, чтобы получатель умилился: прелесть что такое, денег не пожалели, ленточки курчавятся барашком. Это бедный, плохой вкус пускающих пыль в глаза бедняков либо нуворишей, – это их представления о шикарном.

Впрочем, один букет был довольно изящен. Мы выбрали его, и девочки-продавщицы спросили, не нужно ли добавить бантиков.

– Ни в коем случае! – закричали мы с женой, и девочки пожали плечами, сказав, что так многим нравится.

– Но ведь вы же понимаете, что с бантиками ужасно? – спросили мы, но девочки пожали плечами снова, сказав, что на вкус и цвет товарищей нет.

– Как это нет? – неожиданно не согласилась жена, обычно удерживающая меня от споров, но тут сама взведенная долгой и нервной дорогой. – Девушки, ну неужели вы не видите, те букеты откровенно ужасны!

– Наша задача – продавать, – сказали продавщицы.

– Ничего подобного! – сказали хором мы с женой, чем привели девушек в изумление. Они начинали принимать нас за безумцев.

– Ничего подобного, – продолжили мы, – потому что задача вашей профессии – воспитывать вкус. А не уродовать мир.

Девочки замолчали. Для них такое было странно слышать. Когда мы уходили, одна сказала:

– Что один считает красивым, то другой уродливым. И оба правы.

У меня не оставалось времени на спор. То, что девушка говорила, было мнением огромного числа нынешних русских людей – что нет дурного и хорошего, нет прекрасного и ужасного, нет морального и аморального, а есть лишь деньги.

Но теперь я жалею, что не задержался. Не сказал хотя бы, что хороший вкус – это вкус просвещенный. То есть знающий правила композиции и сочетаемости, знакомый с историей профессии. Хороший вкус может нарушать правила, но он знает, что правила есть, а оттого это не нарушения, но позиция. А плохой вкус ведет себя так, как будто мир начался сегодня, а оттого лепит все и сразу, для него критерий – количество да цена. Нам вообще сегодня крайне необходимо о вкусах спорить. Хотя бы потому, что нам еще далеко до красивой, обихоженной, комфортной страны, а вверх у нас идут только цены. Спорить нужно, даже когда те, к кому мы обращаемся, хлопают глазами и думают про себя: что это за глупости? Заплатил бы ты, дядя, поскорее – да проваливал.

2010

ПУСТЬ НОВЫЕ МИФЫ ПРИДУМАЕТ ЖИЗНЬ. НЕ НАДО, РЕБЯТА, О МИФЕ ТУЖИТЬ

Общества часто живут мифами, и понятно: миф – это надежда на лучшее. А надежда – не компас земной, и даже совсем не компас, но хорошее обезболивающее.

Например, отдельно взятый русский человек, давно потерявший нательный крестик, ходящий в церковь раз в год святить крашеные яйца на Пасху, лелеет миф о том, что Россия – в целом православная страна. То есть миф о том, что большинство россиян – православные. Этот миф позволяет ему не задаваться, например, весьма болезненным вопросом, останется ли после него хоть что-нибудь, когда он умрет. Потому что православная душа не умирает.

Социологи – это те люди, которые сопоставляют мифы с реальностью. Поэтому они задают вопросы не только о том, считаете ли вы Россию в целом православной страной, но и о том, хотите ли видеть своего сына православным священником. Такой опрос провел ВЦИОМ 9 ноября этого года. Выяснилась удивительная вещь: быть священником своему сыну не желает никто. На втором месте по нежеланию – милиционеры, далее – учителя, следом – политики. Хотя ровно в том же опросе и ровно те же люди, что не желали своим детям быть священниками, милиционерами, военными и политиками, уверяли, что положение священников в обществе высоко, а политиков – крайне высоко. Еще любопытнее, что четырьмя самыми высокооплачиваемыми профессиями в народе считают тех же политиков, бизнесменов, чиновников и журналистов. И это выявляет глубочайшее противоречие внутри мифа.

Мифам можно изумляться, но следовать им нельзя. В 90-е девочки говорили, что мечтают стать валютными проститутками, а мальчики – бандитами, но где бы они оказались в нулевых, осуществляя мечты? Зато в нулевых все молодые люди мечтали пойти в банкиры и бизнесмены, пока половина банкиров и бизнесменов не сбежала, а вторая – не села. Сейчас молодежь мечтает работать в госкомпаниях, идеально – в «Газпроме».

Ну-ну, посмотрим, где окажутся они через 10 лет, когда кончится газ и найдутся новые энергоносители.

2010

ЧАПАЕВ И ПУСТОТА

Я в один день участвовал в двух телепрограммах. Сначала в «Пресс-клубе» обсуждали тоску по СССР, а потом в своей кулинарной программе главред журнала «Афиша Еда» Леша Зимин учил готовить рождественского кролика с имбирем, апельсинами, курагой и кус-кусом.

Должен сказать, через мой желудок прошло немало братцев-кроликов. И удивительные свойства пресной крупы по имени кус-кус, которую можно готовить и 5 минут, и час, и будет равно хорошо, – мне тоже известны. Кус-кус – это, кстати, та самая манна небесная, что спасла в пустыне евреев, а потом была приватизирована арабами. Эта врожденная веротерпимость позволяет выкладывать на кус-кус разом, скажем, баранину, рыбу и того же кролика, которого, правда, я доселе пробовал лишь в томном горчичном соусе. А вот Зимин своего подшефного готовил, словно украшал елку, то есть весело и ярко – у меня от предвкушения праздника слюнки текли.

И это при том, что на записи передачи про СССР меня кормили. Плавлеными сырками и бутербродами с колбасой. Так сказать, пробуждали воспоминанья – об очередях в продмаги и о том, как я возил эту колбасу из Москвы в Иваново, где жили мои мама, брат и сестра. Сторонники СССР про это тоже помнили. Но они говорили – и я их аргументы знал наперед – про советскую душевность, про фильм «Чапаев», про бесплатное образование, про безопасность и про дружбу народов. То есть у них воспоминания подменялись фантазиями. Потому что Советский Союз был страной, где родители били детей. А дружба народов состояла в том, что народы дружили против евреев, каковым трудно было поступить в вуз и продвинуться по службе. Высшее образование, кстати, в СССР, было туфтой – никто не владел иностранными языками и понятия не имел о достижениях своей отрасли за границей: выпускники, в общем, были как советский рубль, неконвертируемыми. А что до безопасности – так у меня отца банда подростков убила средь бела дня в центре Иваново, позарившись на американские джинсы.

Единственное, чего в СССР было в избытке – это идеологии, услаждающей слух тем, что мы лучшие в мире. Эта идеология при Горбачеве вытекла, как вода из ванны с выдернутой пробкой: роль пробки выполнял железный занавес.

И я, в общем, понимаю людей, тоскующих по СССР: сидят, бедные, в пустой ржавой ванной и дрожат от холода. А вместо фильма «Чапаев» видят, что кафель побит, и что кран течет, – и вот они жалуются, как маленькие, что раньше были вода с пеной, мама с мочалкой и пластмассовый желтый утенок в руках.

Им бы выйти из ванной да пойти, что ли, на кухню к Зимину: там сковородки скворчат, ножи стучат, вино в бокалах плещет, из сотейника такие ароматы бьют! Это ведь не кролика Зимин учит готовить, – он учит нас готовить новогоднее счастье. И, что характерно, на кухне у него никому в голову не приходит тосковать по сырку «дружба» и куску «любительской» колбасы.

2010

ВСЕ СВОБОДНЫ

Особенность русской культуры последние лет 80 (и уж точно 50) – в совпадении вкусов тех, кто правит, и тех, кем правят.

Обычно в мире не так, хотя бы потому, что министра от простого человека отделяет образование. А оно заставляет министра прислушиваться к специалистам – кураторам, критикам. Иначе могут и засмеять. Ровно по той же причине мэр или министр не навязывают другим своих предпочтений. Даже министр культуры.

У нас же диплом о высшем образовании имеют практически все, и цена этому диплому известна всем. А раз все свои, чего ж стесняться?

Юрий Лужков мирволил Глазунову, Шилову, Церетели – ну, так и «в народе» они популярнее Кулика или Мамышева-Монро. Валентине Матвиенко должен нравиться Иван Славинский – ну, так и средний петербуржец млеет от холстов, где полураздетые девушки с невинными лицами, плюс цветы, лошади и горящие доллары. И если квартира в новостройке обставляется мебелью с завитушками под мантру «классика всегда в моде», то и кабинет Владимира Путина обставлен такой же мебелью, только от Francesco Molon.

У этой единой культуры есть специфические черты. Во-первых она, как говорит директор Пушкинского музея Ирина Антонова, «нарративна». То есть опирается на повествование, историю, на «понятное». В живописи у нас ценят реализм, а в балете – передаваемый танцем сюжет (то, что жизнь тела есть сама себе сюжет, звучит откровением). Во-вторых, культура воспринимается как часть статуса: у нас любят то, что «богато». Театр – так Большой, архитектура – так с башенками, шоу – так Киркорова. В-третьих, считается, что культура (и тем паче искусство) – это вечная ценность.

Последняя идея (не говоря про предыдущие две) невероятно наивна. Внутренний движок искусства устроен так, что вчерашние достижения (сочетания слов, красок, нот) при повторении перестают потрясать, а потому обесцениваются. Марсель Дюшан, пририсовывая Моне Лизе усы, не издевался над Леонардо, но спасал от пошлости. По счастью, искусство так устроено, что, начинаясь с подражания, неизбежно приводит к отрицанию.

И сегодняшний массовый вкус плох не тем, что уважает драмбалет или, скажем, Айвазовского. А тем, что остановился в развитии, застыл на Айвазовском. Инфантилизм вообще сопутствуют историческим реставрациям: взять эпоху рококо, притворяющуюся Возрождением.

Однако в статусе отстающего – но вдруг решившегося на спурт – есть и потенциальные преимущества. Взявшийся за ум второгодник всегда в большем фаворе, чем записной отличник.

Сегодняшний россиян, уставший от официальной, «богатой», статусной (а в целом вторичной и провинциальной) культуры, решивший воспитать свой вкус, вдруг находит удивительную, абсолютную, мало где в мире доступную свободу. Никто не давит ни мнением, ни ценником, – стоит лишь выйти за пределы круга «Церетели-Шилов-Глазунов». Хочешь – иди к Дарье Жуковой в галерею «Гараж» с издевательскими гламорамами от группы AES+F. А хочешь – ступай на Литейный мост вместе с группой «Война». «Рынка нет», – жалуются галеристы, но это и значит: есть свобода. Сегодня каждый в России – как молодой Хемингуэй в Париже, которому Гертруда Стайн советовала дружить с художниками-ровесниками, и покупать у них то, что нравится (Хемингуэй и дружил – с молодыми Пикассо и Модильяни).

Будущее – по крайней мере, ближайшее – культуры в России в этом и состоит: в отсутствии полноценного (в коммерческом, то есть немного невольничьем смысле) рынка культуры вне народно-официальной поляны.

И это – вовсе не ужас.

Это – свобода.

А боится свободы – известно, кто.

2011

ЭЛЕКТРОННО-ЧЕРНИЛЬНАЯ ДУША

Я недавно сменил гнев на милость по отношению к гаджетам и виджетам.

Меня всегда веселила российская страсть к навороченным техническим устройствам, – к тому, что называют гаджетами. Идеальным Иванушкой-дурачком, Митрофанушкой-простофилюшкой для меня всегда был мальчуган, приехавший в Москву за красивой жизнью, устроившийся официантом за 15 тысяч в месяц, отдающий 8 тысяч за угол в комнатке на окраине, но жарко шепчущий другому Иванушке, что непременно нужно купить коммуникатор Blackberry. Почему? Да потому что только в Blackberry вся почта шифруется, как не понять!

Могу представить, как этот официантик голодал, копил – и вот купил этот самый Blackberry, который теперь ему уже не нужен, потому что нужен стремительно вошедший в моду iPad или iPhone, причем, понятное дело, iPhone последней, четвертой модели.

Мне баланс между возможностями и потребностями, между ценой и доходом всегда казался признаком зрелого ума. Я-то свои телефоны покупал, как покупают рабочих лошадок, и заезживал их, пока они не падали замертво на поле моей пахоты. Я даже не смеялся над теми, кто выкладывал демонстративно на столик в кафе последнее произведение коммуникационной индустрии, с немыслимым числом мелодий или встроенных мегапикселей, – я просто знал свое над ними превосходство, как блондинка знает, что она блондинка.

Однако недавно точку зрения я переменил. Случилось это в Париже, куда мы поехали с женой. У нас было с собой по ридеру, то бишь по электронной книге, и в Парижском метро мы читали. А когда отрывали глаза ридеров, то выяснялось, что весь Париж пялится на нас. Не потому, что в Париже не читают в метро, а потому, что во Франции почти нет электронных книг. Французы вообще консервативны. Так повторялось на всех ветках, и в скоростном поезде, которым мы махнули в Лион, и в Лионе продолжалось тоже. Мы консультировали по поводу ридеров французских друзей и знакомых. Друзья, узнав, что у меня под рукой коллекция в сто тысяч книг, падали, как падал Андрей Болконский на поле Аустерлица, а узнав, что я ее скачал бесплатно, уже и не поднимались.

А я, превратившись из человека, который посмеивается над модой, в человека, который олицетворяет собой моду, поневоле пришел к выводу, что мода – не такая уж и глупая штука. По крайней мере, когда она заставляет Иванушек и Митрофанушек строчить электронные письма. Или смотреть фильмы на планшетнике в горошину толщиной. А если еще Иванушки, поддавшись моде, приобретут себе по ридеру последнего поколения, где страницы листаешь, как в обычной книге, проводя по ним пальцем – то, глядишь, и перестанут они быть дурачками, каким был когда-то я.