Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова
Шрифт:
— Обязательно проверь, нет ли там внутри какого жулика, — шутливо посоветовал Дмитрий Емельянович, располагаясь в мягком кресле и с содроганием припоминая, как он сидел вместо «Электролюкса». Самому теперь не верилось, что он был способен на такое.
Не прошло и часа, как появился легендарный Сашара, вызвоненный Зоей по телефону. Когда он пришел, Зоя Густавовна сидела за компьютером, заканчивая распечатку выкрутасовского манифеста. Она быстро и ловко набрала текст, подобрала шрифты, и вот теперь из принтера выползали красиво оформленные листы.
— Сашара! Вы не представляете, что за человека я привезла вам в подарок! — щебетала Зоя Густавовна, разобнимав и расцеловав этого холеного молодого человека лет тридцати пяти, не больше, лобастого, с длинными шелковистыми волосами, зачесанными за уши, с голубыми глазами, выражающими одновременно — вдохновение, насмешку, высокомерие и некоторую безуминку.
— Вы снова осыпаете меня дарами, — мурлыкал он, произнося букву «р» почти как «д».
— Я привезла почти все книги, которые вы мне заказали. Вон тот ящик — целиком ваш. И там не только книги. А это — Дмитрий Емельянович Выкрутасов, создатель антиглобалистической теории тычизма.
— Очень рад, — с важностью пожал руку Дмитрия Емельяновича глава большевиков-белогвардейцев. — Вздугин. Александр Иванович.
— Между прочим, Сашенька, — щебетала Лотарь, — выясняется, что в русских кружевных вышивках свастики назывались выкрутасами. Так что фамилия у нашего Дмитрия Емельяновича весьма значительная.
— Я знал это, — сказал Вздугин. — Еще бы мне не знать, если моя родная бабка была одной из лучших балахнинских кружевниц. И у меня дома есть хранящиеся бережно кружева с выкрутасами, изготовленные моей бабушкой, Поликсеной Петровной. Как там Париж, Зоя Густавовна? Да, кстати, я совершил открытие, которое напрочь перевернет представление о Лермонтове как о русском Вольфраме.
«Вольфрамовка?» — подумал Дмитрий Емельянович, никак не в силах вспомнить название такой бородки клинышком, которую носил Сашара. «Нет, не вольфрамовка. А как?»
— Да, — вдруг пошутил он, — в лампочку Михал Юрича не засунешь.
— Тем более что ему Россия была до лампочки, — сказал Вздугин. — Он ненавидел все и вся. Но — самое главное-то! Выясняется вот что: стихотворение «Погиб поэт, невольник чести…» написано знаете когда?
— Когда? — в ужасе выпучила глаза Зоя Густавовна.
— Двадцать шестого января тридцать седьмого года! — торжественно объявил Вздугин.
— То есть?! — не поняла Лотарь.
— То есть в тот день, когда Пушкин прислал скандалезное письмо Геккерену, — пояснил большевик-белогвардеец. — За день до дуэли и за два до смерти русского Амадеюшки. Это значит, Лермонтов дружил с Дантесом, знал о предстоящей дуэли и заготовил стихотворение на смерть поэта. Не исключено, что у него было заготовлено и второе — на смерть Дантеса.
— Фантастиш! — всплеснула руками доверчивая Зоя Густавовна. — Вы уже пишете об этом?
— Почти готова статья, осталось кое-что уточнить.
— Простите, — решил обратиться Выкрутасов со своим жгучим вопросом, — как называется такая бородка?
— Смотря у кого, — отвечал Сашара. — Немцы называют ее шпицбарт, французы — ля барб эспаньоль.
— О, эспаньолка! — воскликнул Выкрутасов облегченно. — А вот я еще хотел спросить. Вот я читал многие ваши вещи. Вы ниспровергаете признанные человечеством авторитеты — Моцарта, Пушкина, теперь и Лермонтова под ту же гребенку. А кто все же является авторитетом лично для вас?
— Это значит, что вы не все еще мои работы прочли, далекошеньки не все, — надменно усмехнулся Вздугин.
— Он прочтет, — заступилась за Дмитрия Емельяновича госпожа Лотарь. — Я его снабжу.
— Ну так вот, дольче синьор мой, — брезгливо произнес Александр Иванович, — в краткий перечень моих великих учителей я вношу несравненного Териака де Монграссюра, божественного Юлиуса Эволу, приснопамятного Игнатия Лойолу, громокипящего Мартина Хайдеггера, утонченнейшего Луиджи ди Сакраментарио, умнейшего Захария Копыстенского, грандиозного Рене Генона, трагичнейшего Фридриха Ницше… Продолжать или пока достаточно?
— Пока хорошо, — кивнул Выкрутасов, эти имена вызвали в нем некое головокружение, кроме Ницше и Лойолы он никого не знал.
— Так вот, — вдруг грозно прорычал Вздугин, — не советую бросить хотя бы тень недружелюбия в сторону этих эйнхериев мирового разума. Сотру в порошок!
— Я и не думал, — испугался Дмитрий Емельянович. Вздугин умел швырять из очей пугательные молнии.
— Что вы, Сашара! — вновь встала на защиту бывшего политинформатора Зоя Густавовна. — Дмитрий Выкрутасов, я в этом абсолютно уверена, являет собой одного из русских эйнхериев. Прочтите распечатку его манифеста, и вы все поймете.
— Нойгирихь цу эрфарен, — недоверчиво пробурчал Вздугин, беря у нее листы с красиво распечатанным манифестом и усаживаясь в кресло. Когда он стал читать, Дмитрий Емельянович разволновался и, взглянув на Зою Густавовну, понял, что сейчас во многом решается его судьба. Та села с ним рядом и взяла главного тычиста России за руку, одобряюще сдавила ему пальцы.
— Ничего не понимаю! — фыркнул Вздугин. — При чем тут футбол? Это что, памфлет?
— Нет, это очень серьезно, Сашенька, читайте, читайте! — тоже начиная волноваться, сказала Зоя.
Александр Иванович вновь углубился в чтение. Пощелкал ногтем по странице:
— Здесь следовало бы значительно расширить мысль о футболоносном атлантизме Англии.
Следующее его замечание носило несколько пикантный характер:
— Кстати, об игре слов. Здесь таятся страшные издевки над глупым человечеством. Соккер — футбол, а саккер по-английски — сосунок, придурок. Игра слов, игра слов! К тому же само слово «футбол» — ведь «бол» по-английски это не только мяч, но и то, что по-научному называется «тестикулус». То бишь, ха-ха! — футбол значит — «ногой по яйцам».