Рыбья Кровь и княжна
Шрифт:
— Я буду говорить только с Кухтаем. — объявил Дарник и с рабынями направился к своему дракару.
— Накормить и не трогать, — сказал он о женщинах.
Чуть погодя к нему на судно пришел сотский заградцев.
— Мои воины слушаются вожаков только во время боя, в мирное время они сами себе хозяева, — начал объяснять Кухтай. — Это их казна, и они тратят ее как хотят…
— Своих рабынь они получат, когда мы повернем назад, — сухо перебил его Рыбья Кровь.
— Но почему? — недоумевал сотский.
— Потому что есть другие воины, у которых рабынь нет. Потому что есть ты и я, у кого рабынь тоже нет. И всем нам надо думать о главном, а не о наложницах.
— Ты говоришь, как древний старик, — не согласился заградец. — Женское тело всегда придает воину новую силу и нужную ярость. И тогда умирать действительно не очень страшно. Или ты сам никогда не испытывал это?
— Покупающие рабынь воины не воины, а купцы. Я согласен отдать женщин, но только тем, кто останется с ними в Талесе.
Кухтай молчал, раздумывая.
— А ты правда отдашь рабынь, когда мы повернем назад? — уточнил он.
— Трусам точно не отдам, а храбрые воины и по второй наложнице получить смогут, — заключил князь.
Сотский ушел объясняться со своими воинами и через час вернулся с улыбкой на лице:
— Никогда не думал, что они с этим согласятся, но они согласились! Еще и высмеяли наших богатеев, тех, кто купил. Как это у тебя ум так устроен, что самое несправедливое ты можешь превращать в единственно правильное?!
8
Целый месяц плыли они вдоль берегов Романии, на два-три дня приставая к тому или иному городу или останавливаясь в безлюдных местах. Во время одной из таких остановок три лодии были основательно побиты о камни, и неделю все войско дожидалось пока их починят. Дважды на море поднималось сильное волнение, но оба раза липовская флотилия укрывалась в прибрежных бухтах и сумела не потерять ни одного судна.
Каждый день приносил новые сведения о земле, мимо которой они проплывали. Князь не переставал удивляться подробной предписанности любой деятельности и просто повседневной жизни ромеев. Все городское население было распределено по корпорациям исходя из рода занятий. Причем, если из корпорации в корпорацию еще можно было как-то перейти, то внутри ее ремесленник строго-настрого должен был заниматься чем-то одним. Так, шелк-сырец закупался одной корпорацией, вторая корпорация лишь очищала и разматывала коконы, третья ткала, четвертая красила, пятая шила, шестая продавала готовую одежду. При деле оказывались и сами чиновники, зорко отслеживая, чтобы каждый из ремесленников получал строго по 8 процентов прибыли от своей работы. Эти 8 процентов больше всего умилили липовского князя, как забота о всеобщей полунищете-полубогатстве. Купцов обязывали брать денежные ссуды только у определенных менял и ювелиров под 8-16 процентов годовых. Не меньше порадовал Дарника и «Родосский морской закон», согласно которому капитана-навклира могли судить даже за унылый вид во время бури и за отсутствие кошки для борьбы с крысами на его корабле. Совсем иначе воспринял Рыбья Кровь сообщение о том, что в проастиях-хуторах многодетные семьи оскопляют одного из сыновей, чтобы отправить на заработки в город.
— Почему так? — с отвращением спросил он.
— Евнуху всегда проще поступить в услужение в любой богатый дом, — невозмутимо, как о высшем достижении их государственного устава, отвечал очередной ромей-проводник.
В каждом городе было по несколько христианских храмов, куда липовцев активно зазывали все местные жители, мол, пойдите и почувствуйте небесную благодать. Пару раз князь поддавался их призыву и заходил. Видел устремленную вверх каменную оболочку, вдыхал запах ладана и воска, слышал ангельское пение хора и громкую молитву священника, ощущал высокое смирение окружающих верующих — и выходил с совершенно незамутненным равнодушием — любое стадное послушание было глубоко противно его натуре.
А потом случилось, что из малой скалистой бухточки наперерез их колоннам лодий выскочила маленькая лодка с двумя налегающими на весла гребцами, которую преследовало суденышко на десяток гребцов. Малую лодку приняла к себе на борт одна из лодий Буртыма, там сделали вид, что не понимают криков, доносившихся с преследующего судна. Дул крепкий попутный ветер, и большая лодка ромеев быстро отстала. Позже беглецов доставили на княжеский дракар. Это оказались нарушители нового иконоборческого закона, которые спасали три старинных иконы. Слово за слово выяснилось, что за такой проступок им грозит смертная казнь или ослепление. Беглецов с их иконами высадили на берег верст через десять, но впечатление от этой встречи сохранилось у Дарника надолго. Люди, рискующие жизнью ради каких-то ритуальных предметов, заслуживали если не уважения, то хотя бы попытки понять их.
Однажды мимо липовской флотилии проплыли три дромона. На что велики были биремы, а дромоны превосходили их в полтора-два раза. На носу и корме виднелись внушительного размера баллисты, а вдоль бортов закрепленные пока в вертикальном виде сифоны с ромейским огнем — самое грозное морское оружие ближнего боя. Устрашало даже не это, а то, как, сильно и слаженно загребая своими десятками весел, дромоны догнали липовские лодии и, не обращая на них никакого внимания, пошли дальше. С их палуб раздавались издевательские крики в сторону медлительных словен.
— Перед нами красуются, заразы! — обронил кто-то из воинов.
Рыбья Кровь был раздавлен и обескуражен. Собственные морские учения показались на редкость наивными и беспомощными. Он со всей очевидностью осознал, что его план возвращаться с добычей той же дорогой вряд ли осуществим — нагонят и пожгут, только и всего! Или, пограбив в одном месте, им придется спасаться, пересекая на север все Русское море, причем не единым целым, а россыпью, чтобы хоть часть лодий избежала карательного огня ромеев. О своем выводе он никому не сказал, надеясь сам найти выход из этого положения.
Случались и более приятные происшествия. Как-то ночью князю приснилась Всеслава, их жаркие объятия в рыбачьей зимовке. Сон перешел в явь, его оплетала своим телом юная девушка, и он вдруг поверил, что это действительно княжна бросила Липов и на попутной купеческой лодии догнала его здесь, на южном берегу Русского моря. Иллюзия продолжалась недолго, но была необычайно сильной. Спальное место князя находилось на носу дракара под небольшой дощатой площадкой. Треугольная нора имела три аршина в длину и полтора в высоту, так что даже сидеть в ней было тесно, зато находиться наедине с самим собой — в самый раз. Пока Дарник соображал, что тут к чему, девушка, разгадав, что он воспринял ее без особого восторга, быстро выскользнула наружу. Одна из рабынь, догадался князь. Выбравшись следом за неожиданной гостьей на палубу, он обнаружил лишь спящих вповалку гребцов. Посередине дракара имелся лаз в низкое межпалубное пространство, где на освободившемся от проданных товаров месте ночевали хазарки, забранные у моричей. Никто их там не запирал, наоборот, люк туда держали приоткрытым, чтобы рабыни не задохнулись. Вот и сейчас под ним имелась широкая щель. Рулевой на кормовом весле полусонно клевал носом. Да не допытываться же у него, кто только что выскользнул из княжеской берлоги!
Утром и целый день рабыни сновали по дракару, готовя и разнося гридям еду и питье. Рыбья Кровь пристально разглядывал всех трех девушек, стараясь определить, кто из них, но так и не сумел это твердо решить. На следующую ночь он спал настороже и, когда почувствовал прикосновение девичьего тела, тотчас проснулся и схватил таинственную наложницу, но его ноги запутались в материи, служившей ему одеялом, и, пока он выпутывался, девушка вновь ускользнула. Днем повторилась прежняя игра в догадки и неузнавание.