Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3
Шрифт:
— Мессен граф Тулузский, я, рыцарь Арнаут Одегар, говорю от имени всего города Авиньона… Город, жизнь и имущество каждого гражданина отныне ваши, безо лжи и гордости. Тысяча рыцарей и сто тысяч прочих людей поклялись своей жизнью восстановить вас, государь, в ваших владениях…
…Права над Провансом… Восстановим доходы и налоги… займем теперь же все переправы на Роне… клянемся… огнем и мечом… покуда вы не получите Толозы… Авиньон и Толоза… (Зачем столько слов, теперь хватило бы и одного. Толоза. Рифмуется с Розой, как homage с paratge, как любовь и кровь. Розовый город, Роза городов.)
На Роне взлетали, шумно хлопая крыльями, дикие лебеди. У дороги цвел дикий шиповник. Здесь-то Монфор никогда не бывал, в этом благодатном краю! Не бывал и, даст Бог, не будет! Слава Богу, тогда-то, под Авиньоном, мне и перестало казаться, что мы снова под Мюретом.
Граф Раймон Старый вскоре вернулся в Марсель. Рамонет и прочая свита, включая и Авиньонских рыцарей во главе с Одегаром, проводили его до самого города и собирались вернуться в Авиньон. Гонцы в приронские города уже были разосланы, молодой орел пускался в свой первый одинокий полет. Рыцарь Арнаут
Но для Рамонета то, что так утомляло его отца, было живой водой. Когда мы ехали по Авиньону, когда Авиньон кричал всеми улицами, окнами, даже крышами — нашлись храбрецы, которые, как голуби, засели на самом верху, чтобы лучше видеть — «За отца и сына! В Тулузу! Да здравствует победа!» — на площадях народ толпился так густо, что не только нам проехать, а и каштану упасть было некуда, так что восторженных горожан, распевавших гимны и молитвы, приходилось разгонять солдатам — не обошлось без плеток, пинков и ругани. Нескольких человек послабее, говорят, задавили до смерти (что снова напомнило мне встречу дона Пейре, спасителя нашего, в зимней Тулузе.) «Ах, батюшки! Осторожно ты, черт косматый, не видишь, что ли — я беременная!» «А чего ж ты, если беременная, в самую середку лезешь, дьявол тебя задави? Кто тебя звал, дуреха, сидела бы дома!» «Туда же еще мне указывать! Думал, тебе одному охота на молодого графа посмотреть?» «Ох ты ж, Иисус-Мария, помогите кто-ни-то, тут увечного затоптали!» «Где, где? Этот, что ли? Да какой там увечный, только что здоровый был!» «И поделом ему! Не суйся, раз увечный!..» Но такая малая ложка дегтя не могла испортить бочки, что там — колодца радости и торжества. Сияющий солдат, взмахивая собачьей плеткой, беззлобно хлопал по спине настырного горожанина, который, также скалясь в улыбке, радостно окатывал обидчика длинным богохульством. Тутошний собор, Нотр-Дам-де-Дом, романская древняя громадина, звонил во все колокола, звал на молебен о победе. Рамонет горстями раскидывал медные деньги — «Гуляйте, братие, пейте, за нас с вами, за торжество справедливости! Тулуза и Авиньон!» На эти самые медяки он разменял по дороге не меньше двадцати ливров, которые взял у Арнаута Одегара — я не решаюсь сказать «попросил» или «взял в долг»: он попросту сказал — «Нет ли у вас, друг, при себе серебряных денег?» — и авиньонец тут же без единого слова отдал ему половину того, что нашлось в кошельке. Теперь-то все равно. Скоро будет все или ничего; ни в том, ни в другом разе двадцать ливров дела не решат.
А отряды Марселя, Тараскона, Оранжа, других свободных городов уже собирали отряды, лучших наемников, на муниципальные деньги — поднимался вслед за Авиньоном весь Прованс, и даже самые сомневающиеся, даже ветераны Мюрета volens-nolens начинали верить в победу. По меньшей мере — в настоящую войну.
Я много уж написал о первой нашей настоящей победе, о Бокере. Как само это слово стало знаком надежды. Как Рамонет навеки сделался настоящим молодым графом из графского сына. Но о той сумасшедшей тревоге, наполнявшей нашу радость — опасную радость, будто краденую — я не стал тогда писать: казалось не к месту. В кои-то веки можно петь о победе, настоящей победе, не будущей — к чему же отравлять песню словами сомнения. Но тебе, дорогая моя возлюбленная, я могу рассказывать и то, что знает только Господь да исповедник. О том, как горько и страшно было мне смотреть в июльское небо города над Роной, где неподвижно, как тряпка, висел на флагштоке цитадели черный флаг.
Красивый город Бокер, Белькер по-нашему; мой отец и сеньор всегда предпочитал его иным прованским городам. И замок крепкий — возвышаясь странным своим треугольным донжоном, стоит на скальном сером уступе, обрывающемся прямо в реку; зелено-желтый Рон брызжет злой пеной на острые камни. К воде спускается много тропок, мостков, лесенок со всего городского берега — некоторые ступеньки и вовсе в воду уходят, и стоят на них, весело перекликаясь и растирая тряпки о шершавые камни, голоногие прачки. То лодочные сараи громоздятся, как коровники на сельском дворе; то белые лебеди плещутся у самого берега, глубоко погружая в воду головки на длинных шеях. Как нырнет такой лебедь в реку головой — так и не поймешь, что там за штука: подушка на волнах качается, поплавок ли большой от сети.
То — река, жизнь города, потому как кормит весь Бокер. Земля-то вокруг города бедная, хоть на вид и зелена и хороша — однако тонкий слой дерна на камнях, выжженный насквозь летней жарой, мало родит хлеба. Зато вот олив полно, и виноградники, которым земли много не надо, по всей долине разбросаны, и серые избушки ульев даже в городских дворах теснятся: мало кто из бокерцев не держит пчел. И рыба, конечно. Ронская рыба всех видов, под всеми соусами, с белым и розовым вином, с гвоздикой и пряностями — эх, если б такую рыбку да каждый день, то можно и Совершенным катаром заделаться, хмыкал Пейре-Бермон на пиру в Авиньоне. Так вот Бокер рыбкой не меньше Авиньона славен. А также и ярмарками, особенно теперь: каждый год в июле как раз в честь нашей победы там до сих пор по воле старого графа собирается несметно народу, больше даже, чем в Шампани. Так что и ночевать негде, и спят, я слышал, прямо на кораблях в порту. На каждой улице — свой товар: где ткани, где благовония восточные, где драгоценности для дам — кораллы, жемчуг, а где и оружие… И мед, много разного меду, и ломбардский длиннозерный рис, из которого такая сытная каша… Такой вот город Угериум, тот самый, в котором сказочный вагант некогда собачку Назона купил. Давным-давно рассказывал мне сказку провансалец Адемар, которого больше не было в живых; и нигде я так ясно не помнил о нем, как в городе Бокере. Пару раз едва ли не окликал в толпе — мерещился, как живой. Я со страху рассказал Аймерику — и тот не насмеялся надо мной, но обеспокоился. Если мертвый за тобой ходит, это дурно, сказал мой суеверный друг. Значит, за собой зовет. Ты уж береги себя. А может, это и не покойник твой, а драк, дух из Рона, тебя дурачит — остерегись опять же!
Но я все равно не верил, что Адемар — Азема по-настоящему — может желать мне какого-то зла. Скорее всего, сказал я, он просит за себя помолиться. Впрочем, рассказывать другу, что Адемар умер на костре, как еретик, я не стал.
А времени болтать у нас в Бокере оказалось предостаточно. Потому как все важное совершилось со страшной быстротой. Мы так привыкли бояться армии Монфора — после дона Пейре-то! — что даже удивились, когда франки оказались столь слабы. Казалось бы, все обговорено, на половине дневного перехода до Бокера нас уже встречал отряд горожан с добрыми вестями — стража предупреждена, Рамонету откроют ворота, отряды вооружаются, чтобы ударить по франкам с тыла. И все-таки потели у меня ладони — не только от жары потели, холодным потом. Потому что у франков железные сердца, потому что Ламберт де Кресси, начальник Бокерского гарнизона, великий рыцарь, потому что, Боже мой, это же Рамонетова первая битва. Наверняка франки все знают, наверняка уже готовы дать отпор, они встретят нас в воротах, и повторится Мюрет… Рамонет, лишенный возможности грызть ногти из-за кольчужных рукавиц, яростно, до крови кусал губы, смеялся невпопад, ни с того ни с сего напускался на людей. До чего же я был поражен — да и все мы, наверное — когда наш отряд попросту ВЪЕХАЛ в город, в ворота, распахнутые перед нами по прибытии, и гонец бокерского ополчения, уводивший в узкие улочки нашу часть, торопливо рассказывал, вывернувшись в седле едва ли не спиной вперед: франки едва успели вооружиться, попробовали занять северную часть города, а там баррикады, камни и стрелы из окон — ах, молодой граф, счастье-то какое, давите их, ради Христа, как поганых крыс!
…Такого быстрого взятия города давно я не помнил. Наверное, с тех самых времен, как разъезжал с Монфоровой армией. Мы попросту пронеслись через него, под веселый звон колоколов церкви св. Пасхи, и повсюду видели бегущих горожан — те спешили откидывать перед нами осадные цепи, мчались с копьями, луками, топча мертвых франков, пехотинцев по большей части… Видел мальчишку лет десяти, без устали бьющего колом большой окровавленный труп; и паренек уже был в крови, и вся мостовая, а он все лупил и лупил, и едва успел отскочить к стене, когда наш отряд с грохотом промчал сквозь прицерковную улочку. Конь мой чуть оскользнулся в крови. Мы скакали молча, сжимая зубы и бешено ища перед собою врага, но врага почти и не было, бокерцы завершили дело без нас, франки едва высунулись в северные кварталы — и почти сразу отступили в замок. За стены, в замок и в Редорт. Редорт, треугольная деревянная башенка, к вечеру сдалась — и была занята нашим же отрядом во главе в Рамонетом после того, как бокерцы затушили нами же разожженный огонь. Обгорелый снаружи, а внутри еще свежий и белый Редорт — отличная база для наблюдений за замком, где мы и повалились спать: караулили горожане. Вот и все. С ума сойти — вот и весь вам страшный Ламберт де Кресси, который не побоялся некогда самого дона Пейре; заперт в замке Ламберт, с юга у него город, который весь за нас, с севера — Редорт, с востока — Рона со снующими по ней тарасконскими лодками (вот и тарасконцы скоро подтянулись, желая участвовать в бокерской победе). И со всех сторон — осада.
Осадили мы замок тоже стремительно — всего-то день, и рвы засыпаны, мы под самыми стенами, и гарнизон требует свободного пропуска — что там, не требует, просит, не такое сейчас время, чтобы франкам чего-то требовать.
Парламентер — старый франк, может, даже и сам рыцарь Ламберт — годился Рамонету в отцы. Желтая нечесаная борода, огромные кисти рук. Стоял, стараясь хранить максимально независимую позу. Большая толпа собралась посмотреть — рыцари, оруженосцы, просто горожане — как молодой граф будет опускать франкского захватчика; смотрели с детским торжеством — какой он красивый, наша надежда, наша звезда, как уверенно и просто держится. Франк чрезвычайно плохо говорил по-нашему, а Рамонет нарочно ни слова не отвечал по-франкски: я-то знал, что он язык понимает, только говорить не будет ни за что. Что ж вы, рыцарь, за столько лет в нашей стране не выучили нашего языка, усмехался он парламентеру в лицо. Или, может, вы думали, что легче бокерцам будет выучить ваш… северный говор?
По скулам франка ходили желваки. Мне, как ни странно, было больно на него смотреть. Окруженный лыбящейся толпой, этот старый рыцарь выглядел… да, униженным. Как ярмарочный медведь, которого каждый рад ткнуть острой палкой. А вид униженного человека меня всегда пугал куда больше, чем даже вид трупа. Рамонет, Рамонет, неужели после собственного унижения ты полюбишь унижать людей? Не дай нам Боже… Убей этого человека, врага и захватчика — война есть война — но не надобно смеяться над ним. А наш возлюбленный принц, скрестив на груди руки, усмехался тому, как парламентер с трудом подыскивал слова, коверкая их, на свой картавый манер произнося наше твердое R…