Рыцарь Курятника
Шрифт:
На лазурном фоне позолоченными буквами сияла надпись: «Даже, придворный парикмахер».
Эта вывеска красовалась над парикмахерской, занимавшей всю нижнюю часть дома, находившегося между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен. В эту парикмахерскую, очень заботливо обставленную, вела стеклянная дверь с шелковой красной занавесью. По сторонам двери было по пьедесталу, на каждом из которых красовался восковой бюст женщины с живописной прической, далее следовал двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, а за париками стояли флаконы с духами, вазы всех видов и форм, ящики с пудрой и румянами.
Все это принадлежало Даже, самому модному придворному парикмахеру, которого боготворили все дамы и которого прозвали Виртуозом Папильотки.
«Даже, — говорят мемуары того времени, — не знал равных себе в своем искусстве. Его гребень хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он владел редким искусством делать прическу в соответствии с выражением лица, умел одним локоном придать взгляду обольстительность и оживить улыбку, взбив волосы».
Даже старость — эта великая победительница кокетства (все по словам современников) — отступала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с нее началась его карьера. Даже имел свою парикмахерскую в Париже, но постоянно пропадал в Версале.
Впрочем, он официально объявил, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Магистратура, буржуазия, финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл клерками.
Это было унизительно для парижан, и в особенности для парижанок, но репутация Даже была так велика, что парижские дамы охотно соглашались причесываться у его клерков. Причесываться у Даже было очень престижно. Клиенты и клиентки толпами валили к придворному парикмахеру.
В тот день, когда в кабинете Фейдо де Морвиля происходило вышеописанное, толпа здесь была еще больше обычной. Все не могли поместиться в парикмахерской, и половина осталась на улице. В парикмахерской царили оживление, тревога и беспокойство. Но ажиотаж среди клиентов и клиенток объяснялся не только желанием поправить парик или завить себе шиньон.
Внутри, как и снаружи, царило такое же волнение. Все переговаривались между собой, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса, словно по секрету, поднимали руки и глаза к небу с глубокими вздохами.
В одной из групп, состоявшей из трех женщин и пятерых мужчин, стоявших прямо напротив полуоткрытой двери парикмахерской, разговаривали особенно оживленно, и быстрота ответов ошеломляла.
— Какая беда, милая Жереми! — воскликнула одна из женщин.
— Точно, это большое несчастье, моя Урсула, — сказала вторая.
— Просто ужасно, — подхватила третья.
— А метр Даже, этот знаменитый созидатель головных уборов — как выразился Вольтер — словом, этот милый Даже не возвращается!
— Может быть, ему не дали знать вовремя, любезный мсье Рупар.
— Как не дали знать вовремя, мядям Жонсьер! Но ведь вы находитесь в самом полном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорит д’Аламбер.
— В чем это я нахожусь?.. — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что ей послышалось.
— Я говорю: в аберрации…
— Помилуйте, мсье Рупар, я совсем здорова!
— Я не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как говорят философы, друзья мои. Я говорю с точки зрения умственной, потому что так как разум есть вместилище…
— Что с вашим мужем? — поинтересовалась мадам Жонсьер у Урсулы Рупар. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.
— Он сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.
— Зачем он говорит так?
— Он поставщик Вольтера и его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж начал продавать им чулки, он вообразил, что сам сделался философом.
— Бедняжечка! — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Но все это не объясняет нам этого происшествия.
— Да, эта бедная Сабина! Говорят, что она не выздоровеет!
— Уверяют.
— У нее ужасная рана!
— Страшная!
— Кто ее ранил так?
— Вот это не известно!
— Что же она говорит?
— Ничего — вы же знаете, что она не может говорить. Ах! Бедная девочка находится в самом скверном положении. А мадемуазель Кино — знаете, знаменитая актриса, которая теперь уже не играет — когда она привезла сюда Сабину, девушка не говорила ни слова.
— Это правда!
— Она не открыла рта до сих пор.
— Удивительно!
— Конечно.
— И до сих пор ничего не известно?
— Решительно ничего.
— А Даже не возвращается! — продолжал Рупар.
— Если он в Версале, то еще не мог возвратиться.
— Что бы вы ни говорили, — возразил Рупар самым зловещим голосом, — это скрывает самую страшную тайну.
— Главное, ничего не известно, — возразил кто-то другой.
— А когда ничего не известно, тогда ничего не знаешь, — продолжал Рупар.
— Кто мог предположить такое? — сказала Урсула, сложив руки.
— Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту самую Сабину, как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.
— В котором часу вы расстались с ней вчера?
— Незадолго до сигнала о тушении огня.
— И она вам сказала, что выйдет из дома?
— Нет.
— Отца дома не было?
— Даже? Он был в Версале.
— Стало быть, она вышла одна?
— Кажется!
— А ее брат?
— Ролан, оружейный мастер?
— Да. Его также не было с ней?