Рыцарь Леопольд фон Ведель
Шрифт:
Вечером другой слуга вызвал Гассо под вымышленным предлогом в конюшню. Тут ждал его возвратившийся Гартман и передал ему свои открытия с величайшим усердием, достойным похвалы.
Уважение к своему имени, к старушке матери и к чувствам Анны и госпожи фон Эйкштедт побудило Гассо сдерживать себя. Он приказал Гартману молчать и позаботиться о том, чтобы на рассвете лошади были готовы к отъезду. Потом возвратился в зал, как ни в чем не бывало и, только оставшись наедине с Гертрудой, он дал полную волю своему негодованию, рассказав ей
Гертруда была вне себя. Поступок Леопольда представлялся обоим супругам изысканным злодейством его столь же безнравственного, как и коварного сердца. Нечего было делать, надо было исполнять трудную обязанность: Гертруда отправилась к Анне и ее матери и рассказала несчастной девушке, что она обманута. Что почувствовали четверо собравшихся? Сказанные слова и пролитые слезы — ночь все покрыла своим темным покровом. В эти часы глубокой горести несчастных поддержали только негодование и чувство оскорбления, что и побудило их к решению, которое вполне оправдывалось их положением. На другой день в пятом часу Гассо, Гертруда, Анна и канцлерша уехали из Кремцова, оставив только два письма: одно Иоанне, другое — Леопольду.
Грустные предчувствия Иоанны оправдались, когда она, проснувшись утром, узнала, что ее гости уехали, не простившись даже с нею. В своем письме канцлерша объявляла ей сухо и гордо следующее: «При таком отношении господина рыцаря, вашего сына, предпочла я, без дальних околичностей, оставить ваш дом с зятем и дочерьми и отказаться от всякого знакомства с вами на будущее. Крайне сожалею, что вследствие заблуждения, согласилась недавно на возобновление этого знакомства. Эмма фон Эйкштедт».
Когда Леопольд с Николасом приближался к замку, около башни встретил его смотритель и сказал:
— Господа уехали рано утром, не простившись с барыней. Вот вам письмо от господина Гассо.
Леопольд побледнел как полотно. С опущенной головой и неподвижным взглядом вошел он в зал, к матери.
Взглянув на него, Иоанна сказала:
— Так ты уже все знаешь?
— О! Да! Я хочу только прочесть, что Гассо мне сообщает.
Он развернул бумагу.
«Леопольд! О своей свояченице Анне не скажу тебе ни слова. Ты недостоин, чтобы произносить ее непорочное имя! С тобой же я должен объясниться насчет чести имени, носимого, к несчастью, нами обоими и которое ты запятнал, с большим хладнокровием и низостью, чем некогда Буссо. Ожидаю тебя сегодня или завтра вечером, от шести до девяти часов у веттерского дуба. Если же ты не придешь, то это будет доказательством, что ты не только бесчестный человек, но еще и трус. Гассо».
Леопольд только засмеялся, потом вскочил с места, в порыве негодования.
— Клянусь спасением моей грешной души, это превосходит всякий разум и всякую справедливость! Вот, матушка, возьми, прочти эту милую записку! После того как они, не выслушав меня даже, убежали, как дураки на основании одного пустого подозрения
— Он отправил вслед за тобой Гартмана. Сам он рассказал мне это, когда приехал.
— Надсмотрщика и шпиона послал мне вслед! Нечего сказать, это весьма прилично сыну моего отца разбить счастье младшего брата, очернить его честь, погрузить в горе тебя, и все — на основании свидетельства низкого раба! Мне бы стыдно было употребить для своего оправдания те же средства, которые он пустил в ход, чтобы обвинить меня. И потому я не сошлюсь на свидетельство Николаса Юмница. Но пусть он приведет к тебе испанку и она тебе все расскажет, как будто бы сам высший судия требовал у нее отчета.
Иоанна встала.
— Леопольд, я не отвечу тебе ни слова, пока не увижусь с Сарой, тогда же я уже буду знать, как поступить. Приведи ее вечером, Николас, я уж устрою, чтобы мы могли быть одни. Если же Анна в состоянии так легко от тебя отказаться, то лучше умри неженатым, чем приковать себя к такой равнодушной, бесчувственной особе! Ты пойдешь на свидание с Гассо?
— Непременно!
— Если так, то я требую от тебя только одного — не поднимай руки на брата, пусть гордость будет твоим единственным оружием!
— Насчет этого будь покойна. Я у веттерского дуба буду ждать, чтобы ты обняла меня, признав меня правым.
— Пусть будет так, дитя мое! День прошел мрачно.
В условленный час Леопольд выезжал из реплинских ворот.
Он поднялся на высоту, где Гассо стоял уже у веттерского дуба, который, освещенный последними лучами заходящего солнца, стоял как привидение и, казалось, был свидетелем предстоящего разговора.
Почти в одно и то же время вошел Николас Юмниц через штатгартские ворота, в сопровождении женщины, закутанной в старый платок. То была Сара.
— Я тут! — с этими словами Леопольд остановился перед Гассо. — Что хочешь ты от меня?
— Господин рыцарь, — отвечал тот с горькой иронией, — очень жалею, что вынужден беспокоить вас еще после вчерашнего геройского поступка, но так как мы дети одного отца и носим оба одно имя, то нам надо будет по этому поводу поговорить немного друг с другом.
— Таким тоном, Гассо, может говорить только тот, кто желает мечом покончить разговор. Я же этого не хочу! — Он вынул из ножен свой меч и вонзил его в веттерский дуб.
— Вот так, будь тут!! Если же ты пришел сюда не только с намерением лишиться брата, но и с желанием продать свою душу сатане, тогда ударь меня! Место здесь приспособлено к этому как нельзя лучше, к тому же ты можешь быть уверенным, что бедная моя мать тогда навсегда успокоится, а ты сделаешься владельцем Кремцова!
Гассо пробормотал проклятие, потом он также вонзил свое оружие в ствол.
— Поскольку ты так удивительно спокоен, то, без сомнения, ответишь с тем же душевным спокойствием и на мой вопрос.