Рыцарь Леопольд фон Ведель
Шрифт:
Когда Леопольд окончил с Анной тур и оба, с трудом переводя дух, остановились за последним рядом танцующих, рыцарь обратился к ней, все еще не выпуская ее руки:
— Я пригласил вас, желая оказать вам уважение, которого вы заслуживаете, но не хотел быть вам в тягость моим разговором. Однако теперь позвольте спросить вас об одном. Позволяете ли вы, да или нет?
— Скажите, что вы желаете, господин рыцарь!
— Это касается тайны одного существа, о котором упомянула Сидония фон Борк. Так как я считаю вас первою девицей Померании, надеюсь, что вы сохраните в сердце своем то, что я хочу вам сказать.
— Какова бы ни была эта тайна, я сохраню ее.
Он пожал ее руку.
— Испанка Сара Иоханаан из Сарагоссы, — он нагнулся к ее уху, — которую я принял в свой дом и о которой теперь заботится моя мать, как о моей спасительнице — еврейка!!
— Еврейка?!
— Тише, умоляю вас! Помните свое честное слово. Если бы мы не оказали ей гостеприимства, очень вероятно, что костер в Штеттине сделал бы мою благодарность лишней! Наш тур.
Леопольд протанцевал с ней еще раз кругом залы, потом отвел ее на место и поцеловал ее руку.
— Прощайте!
Анна удержала его руку в страшном волнении.
— Леопольд! Подождите, только одну минуту!
— Я, барышня, исполнил свой долг и, надеюсь, вы сами признаетесь, что я исполнил его хорошо, несмотря на то, что душа моя болит.
Он поклонился и отошел от нее. В этом танце Леопольд не хотел больше участвовать и удалился в конец зала. Вдруг герцогиня встала, приподняла свое длинное платье и, обратившись к гофмаршалу, сказала:
— Мы приглашаем рыцаря на танец!
Сейчас же подбежал Леопольд к светлейшей и протанцевал с ней раз вокруг зала. Когда они остановились, чтобы дать довольно полной герцогине возможность перевести дух, она сказала Леопольду:
— Любезный рыцарь, вы, так сказать, Алкивиад Померании, все наши молодые люди подражают вам сегодня. Будьте любезны, при вашем богатырском могуществе, смотреть на многое сквозь пальцы! Говорят, фрейлина фон Борк из-за вас должна была оставить бал. Оказав открыто столько дружбы семейству вашего дяди, неужели вы хотите опозорить одного из его членов?
— Пусть Ваше Высочество не думает, что я хотел опозорить кого бы то ни было на глазах моего государя и государыни! Но так как фрейлина фон Борк позволила себе острить на мой счет, ответ мой таков: она явилась косвенной причиной смерти моего брата Буссо, я же отомстил ей за него сегодня. Вы видите теперь, герцогиня, что мое присутствие при штеттинском дворе было бы не совсем удобно. Впрочем, если госпоже Борк угодно прийти и вы мне прикажете танцевать с ней, я исполню это, как будто это моя государыня.
— Нет, Ведель! Я этого не требую. Ей уже довольно досталось от вас. Какой вы, право, странный человек!
Они сделали еще один тур, после чего Леопольд поцеловал руку герцогине и был милостиво отпущен. Светлейшая же имела свои идеи касательно Сидонии.
Бал кончился. На нем дворяне, по примеру Леопольда, исключая их собственных родственниц и придворных дам, оказали наибольшую честь дамам Эйкштедт и сестрам рыцаря. Исчезнувшая Сидония была, бесспорно, красивее, выше ростом и роскошнее в своих формах, что и старалась демонстрировать, насколько позволял это придворный этикет. Не один из дворян, особенно из тех, которые были еще недавно при дворе, охотно пригласил бы красивую красноволосую девушку с темными сверкающими глазами и кожею мягкой, как бархат. Но сигнал был дан: с кем рыцарь танцевать не хочет, с той никто не будет танцевать. Сидония сделалась предметом всеобщего разговора, но в выражениях не очень-то для нее лестных.
Пусть любезные читательницы сами представят себе, что должна была чувствовать Анна после своего разговора с Леопольдом. Теперь она узнала об испанке то, что было известно только рыцарю и его матери, и ясно видела, на чьей стороне была вина в их разладе. К тому же Анна заметила, что отец, мать, брат, равно как Гассо и Гертруда, смотрели теперь снисходительнее на Леопольда. К несчастью, она была связана обещанием и не могла передать им того, что узнала. Во время празднеств по случаю присяги, которые должны были продолжаться целые восемь дней, Анна, без сомнения, нашла бы случай примирить рыцаря с теми, которые находились с ним в ссоре, но Леопольд уехал из Штеттина на следующий день после присяги.
Все при дворе искренне сожалели об его отъезде, исключая Сидонию. Однако она этим не много выиграла, ибо на последующих придворных праздниках ее очень мало замечали, несмотря на очаровательные улыбки и огненные взоры.
Леопольд не менее Анны был достоин сожаления.
Не говоря уже о тяжелом ударе, уничтожившем все надежды его только что вновь пробудившегося сердца, сама жизнь его сложилась так, что принуждала его к бездействию, тогда как пылкая душа его так и рвалась исполнить какое-нибудь великое, необыкновенное дело. Клятва, данная матери, принуждала его сидеть дома как раз в самое горячее время, когда в Европе погибали среди ужасной борьбы за те святые вопросы, за которые вступиться было всегда его мечтой. В Австрии шли гонения на протестантов, в Нидерландах распоряжался Филипп II. Оранский неизвестно где скитался. Остатки Гезов спасались на кораблях и приняли название морских Гезов.
Варфоломеевская ночь и жестокие преследования гугенотов, начавшиеся после того во всех французских городах, должны были, казалось, навсегда уничтожить протестантизм во Франции. Леопольд потерял веру в прекрасное и возвышенное.
Со смертью Буссо, особенно же с тех пор, как надежда увидеть Леопольда и Анну соединенными рушилась, Иоанна с каждым днем таяла все больше и больше. Тихая, грызущая сердце печаль о судьбе обоих сыновей ускорила развитие в ней чахотки. Весной 1573 г. жизнь ее подошла к концу.
Наверху в своей комнате лежала Иоанна в постели. Она чувствовала сегодня ужасную тяжесть и утомление, причина эта ей была хорошо известна. Но она улыбалась Леопольду так радостно и счастливо. Во взоре ее была грусть и вместе с тем уверенность в грядущем блаженстве.
— Иди ко мне, Леопольд, — сказала Иоанна, — сядь на край моей постели. Теперь возьми меня к себе на руки.
Он исполнил это, и слезы выступили у него на глазах.
— Нет, нет, не плачь, — сказала она. — Я ведь рада, приближаюсь к освобождению, и ты также! — Она с улыбкой прижалась к нему, обвив его шею своей исхудалой рукой. — Ах, как сладко мне так, мое дитя! Ты, я знаю, сам уже будешь заботиться об испанке, но я хочу, чтобы ты это делал и по моей воле, это дело чести. — Она приподняла голову — лицо ее страшно побледнело. — Поцелуй меня еще раз! В тебе благословляю всех моих детей и родных! Теперь положи меня опять в постель, помолись со мной!