Рыцарь Шато д’Ор

Влодавец Леонид Игоревич

АГНЕС ФОН МАЙЕНДОРФ

Ульрих, Марко и большая часть рыцарей, покинув замок маркграфа, дружной толпой двинулись по дороге, ведущей в Шато-д’Ор. Им предстоит тащиться туда еще несколько часов, причем никаких приключений за это время не случится. Посему мы оставим их и отправимся в Шато-д’Ор сами. Пользуясь своей возможной только в литературе способностью перемещаться во времени в любую сторону, мы появимся в замке Шато-д’Ор в ту минуту, когда Клеменция заканчивала свой утренний обход. Налюбовавшись дочерью, которая спала сном праведницы, она вошла в комнату, где почивало ее другое дитя. Не найдя и там ничего необычного, Клеменция спустилась во двор, заглянула на кухню, в портомойню, поднялась на стену замка, где караульные дожидались смены, поеживаясь от прохлады и позевывая от скуки. Наконец она вернулась в донжон и по дороге в свои покои задержалась у двери комнаты, где проживала ее будущая невестка, а в настоящем — просто племянница Агнес фон Майендорф.

— До свадьбы всего неделя, — вздохнула

Клеменция, испытывая некую материнскую грусть от сознания, что дитя уже выросло. Дверь в комнату Агнес была заперта, и хотя Клеменция имела ключи от всех комнат замка, тревожить племянницу она не стала, несмотря на то, что первоначально хотела с ней поговорить. В нерешительности постояв перед дверью, Клеменция пошла дальше, а мы все же заглянем в покои огненноволосой красавицы осьмнадцатилетней свежести и целомудрия. Агнес фон Майендорф не спала. Этой ночью ей снились такие сны, которые утром было так приятно вспомнить, нежась в уютной постели. Впрочем, Агнес по-прежнему возлежала поверх одеяла. Из окна приятно тянуло утренней прохладой, и ветерок обвевал свободное от грубой рубахи молочно-розовое, пышное тело девушки, разгоряченное ночными видениями. Закинув за голову гибкие руки, она рассеянно наматывала на пальцы пряди волос, которые ручейками струились по подушке, округлым плечам и груди. Глаза Агнес были чуть прикрыты, и веки подрагивали, когда воспоминание об увиденном во сне накатывало на нее, обжигая грешным трепетом тело… Колени ее были подогнуты и развернуты в стороны, так что правое упиралось в стену, а левое нависало над краем кровати… В тусклом серебряном зеркале, висевшем в ногах кровати, Агнес могла наблюдать себя всю, любоваться своей наготой и с безудержным бесстыдством дорисовывать увиденное в зеркале… Агнес наедине с собой умела предаваться самым разнузданным и безумным грезам, которые могут прийти в голову физически еще девственной, но морально развращенной особе женского пола.

Слова, произнесенные за дверью ее тетушкой, Агнес услышала, слух у нее был хороший. «Боже мой! И это называется скоро! Надо говорить не „всего неделя“, а „целая неделя“! Да, — думалось ей, — еще целую неделю придется жить в томительном ожидании того сладкого и немного страшного, но отнюдь не загадочного момента, когда впервые мою постель посетит мужчина…» То, что ей предстояло в постели, она представляла себе вполне отчетливо. Еще в детстве она обнаружила одно укромное местечко, где часто бывали пажи и служанки, совместно грешившие вдали от посторонних глаз. Посторонние глаза за ними тем не менее наблюдали: сквозь проделанное в стене отверстие юная баронесса во всех подробностях разглядывала акт грехопадения своих слуг. Видела она и одиночек, как женского, так и мужского пола, предававшихся детскому греху… Ей несколько раз доводилось присутствовать на свадьбах, и больше всего ей хотелось, хотя бы мысленно, проникнуть в спальню к молодым. Мысленно она много раз представляла себе подробности брачной ночи, ее воображение рисовало все, что происходило там, за закрытыми для нее дверьми, доводя ее до полного исступления. Ночами она потом долго не засыпала, мучительно и тоскливо, но не без удовольствия перебирая в воображении соблазнительные сладострастные картины. Выпроводив служанок, запершись на ключ и раздевшись догола, она долго разглядывала при свете масляной коптилки свое тело, любовалась его уже созревшими, круглыми и нежными линиями, его цветом, вдыхала его запах… Это любование сопровождалось сперва осторожными трепетными прикосновениями к плечам, коленям, животу… Потом она начинала все более жадно и нескромно ласкать свою грудь, ляжки, ягодицы, дрожа от страсти и вожделения. Устыдившись самое себя, она тушила коптилку и залезала под одеяло. Но там она уже не могла сдержаться, темнота полностью подавляла в ней всякий стыд, и она, скрежеща зубами и задыхаясь, как безумная, начинала тереть, тискать и мять свои груди, сосать и целовать их остроконечные соски, а под самый конец, сгорая от стыда и восторга, принималась пальцами возбуждать самое укромное место своего тела и, сатанея все больше, доводила себя до самой высокой степени наслаждения… Потом, стыдясь свершенного, она тихо плакала, уткнувшись в подушку, а выплакавшись, падала на колени перед Распятием и молила Господа простить ее прегрешение, убеждая Бога, что больше это безобразие не повторится. Однако наступал вечер, и все повторялось сызнова.

Когда к ней посватался Иоганн фон Вальдбург, она была убеждена в том, что час ее освобождения от безумно тяготившей ее невинности близок. Но тетушка запретила ей говорить «да», а спорить с ней не имело смысла, и, обливаясь слезами, Агнес отказала Иоганну. Правда, вскоре она оказалась помолвленной с Альбертом де Шато-д’Ором. Спору нет, кузен ей тоже был по сердцу. Правда, он пониже ростом и не так широк в плечах, но зато лицо его много нежнее и симпатичнее, а в фигуре больше стройности. В конце концов, Альберту отдаваться или Иоганну — какая разница, лишь бы мужчина.

Жених ее был галантен, но скромен и, судя по всему, не хотел торопить события. Агнес, напротив, жаждала торопливости. Несколько раз ей удавалось создать ситуации, в которых у него была полная и совершенно безопасная возможность лишить ее постылой невинности, однако Альберт, будучи то ли святым, то ли полным идиотом, этими ситуациями не воспользовался. Каждый раз он отвергал приносимые ею дары и довольствовался поцелуями вполне братскими, но холодными для

будущего супруга. Однажды ей удалось прижать его руку к своей обнаженной груди. Это было в таком глухом месте замка, что ни одна живая душа не смогла бы им помешать, если бы Альберт выказал серьезные намерения. Но Альберт ограничился лишь тем, что довольно бесстрастно погладил трепещущие, пышущие жаром страсти груди своей кузины и хладнокровно предложил ей застегнуться, дабы не простыть. Обиженная этим, она прорыдала тогда всю ночь до рассвета, и даже обычный девичий грех не принес ей успокоения. Успокоила она себя лишь тем, что решила, выйдя замуж за Альберта, начать ему изменять со всеми, кто этого пожелает.

Ее вновь стал интересовать изредка появлявшийся в Шато-д’Ор Иоганн фон Вальдбург, который наносил официально целомудренные визиты Альбертине. Иоганн тоже был не против продолжения знакомства с Агнес. Более того, Агнес чувствовала, что этот-то парень наверняка не растеряется, оказавшись в ситуации, которую она подстроила Альберту. Единственное затруднение состояло в том, что Альберт и Альбертина никогда не оставляли ее наедине с Вальдбургом. И им пока приходилось обмениваться взглядами за столом или при встречах. Вчера Агнес едва не сомлела за столом от одного из таких взглядов Вальдбурга. Но тут произошло неожиданное. Обычно Альберт почти равнодушно взирал на то, как молодые или не очень молодые рыцари рассыпают комплименты его невесте-кузине, а то и бесстыдно поглаживают и пощипывают ее. Вчера же Альберт проявил внезапную ревность, оскорбил Вальдбурга, вызвал его на дуэль и отрубил ему ухо! Агнес прекрасно поняла, что разговор насчет сжевавшей баронскую грамоту коровы был только поводом для ссоры, истинной же причиной, без всякого сомнения, были ее, Агнес, прелести. И Агнес возликовала. Два молодых прекрасных рыцаря не в шутку бились за нее на мечах, оба пролили свою кровь за ее честь… Правда, побили Вальдбурга, того, за которого она переживала больше, нежели за жениха. Впрочем — какая разница! Из-за нее кипели страсти и лилась кровь. С той и с другой стороны. Правда, Альберт не позволил ей перевязать свою рану, но, во-первых, она расценила это как нежелание проявлять перед ней, перед невестой, слабость, а во-вторых, она почти не умела делать перевязки, и ее предложение жениху перебинтовать рану было чисто символическим. Нынешней ночью Альберт приснился ей и не покидал ее всю ночь. Боже, как все это было прекрасно!

Развалившись на кровати, Агнес мечтала о том, чтоб сон ее поскорее сбылся: «О, милый Альберт! Если бы ты мог явиться сюда сейчас, в эту комнату! Господи, хоть бы он влетел в это окно, провалился через крышу, вырос из-под пола, просочился сквозь стену, только бы оказался здесь, у меня! Пусть увидит меня, пусть обнимет, пусть ляжет на меня… Пусть!.. Сделай же это, Господи, не наказывай свою рабу так строго… О Господи, смилуйся, дай мне его, я хочу его, Господи!!!»

Всякий нормальный человек того времени счел бы, услышь он эту молитву, что дьявол прочно овладел душой несчастной девицы, и ее мольбы обращены не к Богу, а только к черту. Таких явлений в те времена и не понимали, побаивались, а посему жгли лиц, заподозренных в общении с дьяволом, на большом или медленном огне, дабы с помощью огня очистить душу несчастного от скверны. То, что при этом обугливалось тело, никого, кроме сжигаемого, не волновало. Жуткая мысль о том, что она молится дьяволу, вскоре пришла в голову и самой Агнес. Она проворно накинула на себя рубаху и платок, бухнулась на колени перед Распятием и долго и покаянно просила Бога избавить ее от искушений, соблазнов, а также от прочих козней нечистого. В завершение молитвы она пообещала прекратить свои сатанинские забавы и обещала сходить к исповеди. Затем, успокоившись, она отперла дверь и кликнула служанок.

— Мари! Жюли! Быстро, одеваться и умываться!

Оставив Агнес за утренним туалетом, перенесемся в комнату Клеменции, где паж Теодор читал ей Библию.

— «…И пришли пред Гиву десять тысяч человек отборных из всего Израиля, и началось жестокое сражение; но сыны Вениамина не знали, что предстоит им беда. И поразил Господь Вениамина пред израильтянами, и положили израильтяне из сынов Вениамина двадцать пять тысяч человек, обнажавших меч…» — читал мальчик латинский текст, а Клеменция в это время размышляла о своих делах. Монотонное чтение ее, разумеется, очень мало интересовало.

«Если Ульрих не вернется к вечеру, это значит, что план маркграфа удался, — думала она. — Но меня поражает наглость, с какой Ульрих вверил себя пути, зная, что маркграф сделает все, чтобы не пропустить его в замок. Андреа, безусловно, заслуживает розог! Дерзкая девчонка посмела вмешаться в дела господ! Хорошо, что еще полгарнизона не увела за Шато-д’Ором! Но каков мой возлюбленный деверь! Едет, словно его вокруг ждут только цветы и восторги — никаких преград! Неужели я волнуюсь? Господи, ведь все будет хорошо?! А что хорошо? Убьют Ульриха? Или хорошо, если он доберется сюда и убьет мое дитя? Господи! Разреши ты это как угодно — только без кровопролития…»

— Милая тетушка, — прошептал Теодор, — я, осмелюсь сказать, дочитал до того места, которое вы указали…

— Ну что же, молодец, — рассеянно сказала Клеменция, — иди-ка сюда…

«Зачем гадать, что может быть? — думала она. — Пути Господни неисповедимы!».

Теодор подошел к ней вплотную.

— Ну, что стоишь? — повысила голос Клеменция. — Забыл, чему я тебя учила?

Она задрала подол своего тяжелого платья и, не вставая с кресла, втянула мальчика между своими ногами, а затем спустила ему штаны.