Рыцарь Шато д’Ор
Шрифт:
— По-моему, излишне впутывать мессира Ульриха в наши дела…
— Вы имеете в виду дела церкви, святой отец? — спросил Ульрих.
— И их тоже… Гораздо важнее, мессир, чтобы вы знали о том, как опасно вам будет следовать сегодня по улице к замку маркграфа. Мы постараемся уберечь вас, ибо Святая церковь не может допустить, чтобы опасность угрожала человеку, который не щадил жизни ради утверждения святой веры.
— Сердечно вам признателен, святой отец, — сказал Ульрих. — Но стоит ли мне вообще ехать сегодня к маркграфу? Может быть, принять сделанное мне недавно госпожой Клеменцией де Шато-д’Ор предложение: отказаться от прав на Шато-д’Ор и удалиться от мира в одну из ваших обителей?
Монахи переглянулись, это произвело на них еще большее впечатление, чем сообщение о походе епископа. Такой оборот дел монастырь Святого Иосифа явно не устраивал, да, похоже, и монастырь
— Не думаю, не думаю, мессир Ульрих, — поспешил разубедить его аббат де Сен-Жозеф. — Я полагаю, что в данный момент это еще не обязательно. Конечно, ваше желание посвятить себя служению Господу весьма и весьма похвально, и мы сразу могли бы принять в обитель, как только вы этого пожелаете, но поверьте, мы не можем принять в монастырь человека, который дал святой обет и не закончил его исполнение… маркграф должен официально признать вас исполнившим обет, вернуть вам права на Шато-д’Ор, и лишь тогда мы будем вправе принять вас в монастырь…
— Итак, вы предлагаете мне рискнуть? — спросил Ульрих.
— Да. Хотя риск, честно говоря, теперь не столь уж велик. Сегодня в замке после полудня будет много рыцарей, духовных особ, представители короля, много старых друзей вашего отца и брата. Наконец, там будут наши люди, которые получат приказ умереть, но не дать убить вас…
«В это можно поверить! — подумал Ульрих. — Если маркграф уберет меня раньше, чем признает исполнившим обет, то вам не видать Шато-д’Ора, как своих ушей! За это можно пожертвовать даже половиной всех монахов Сен-Жозефа!»
— Что ж, — сказал он, — тогда не будем медлить! Время уже перешло за полдень, нельзя заставлять его светлость ждать…
— Вы правы, — сказал аббат де Сен-Жозеф, — но прежде чем ехать, вам и вашим слугам стоило бы переодеться. Для безопасности…
— Хорошо, — сказал Ульрих. — Однажды ради спасения я надевал даже женское платье, так что мне не впервой. Правда, не хотелось бы везти к маркграфу несчастную сарацинку.
— Мои люди дадут ей приют… — уверил аббат де Сен-Жакоб, — ни один волос не упадет с ее головы.
— Для меня самое важное, чтобы с нее не упала чадра, — сказал Ульрих. — Эти сарацинки таковы, что способны умереть, если их лицо окажется открытым.
— Надеюсь, вы постараетесь обратить ее в истинную веру? — со скабрезной улыбочкой произнес де Сен-Жозеф, который, видимо, несмотря на свои полсотни лет, кое-что еще мог.
— Непременно, — сказал Ульрих, — грех оставлять заблудшую душу в неведении Истины…
…Спустя полчаса из ворот монастыря святого Якова выехала многочисленная группа всадников, сопровождавшая большой портшез, в котором за бархатными занавесями сидели Ульрих, Марко и оба аббата. Монахи-охранники ехали по обе стороны, спереди и сзади носилок. Десять слуг ходко тащили свою нелегкую ношу по улицам. Ульрих и Марко, одетые в монашескую одежду, с низко надвинутыми на лоб капюшонами, были неузнаваемы.
— Главное, пройти в большой зал, а потом оттуда уйти, — сказал де Сен-Жозеф Ульриху. — Уйти будет труднее, но мы вас выведем. Главное, чтобы королевский нотариус все засвидетельствовал…
«Несомненно, у них все уже подготовлено! — думал Ульрих про себя. — Вряд ли кто-нибудь из людей маркграфа сможет помешать им… А волнуется он слишком уж притворно, должно быть, хочет убедить, что и впрямь берегут меня из одного христианского человеколюбия. Ну да Бог с ним! До самого моего вступления во владение графством монашеских козней можно не опасаться, во всяком случае, от этих двух монастырей… Другое дело, после того, как я вступлю во владение… Тут уж они станут смертельно опасными».
— Вы все еще сомневаетесь, мессир Ульрих? — спросил де Сен-Жозеф. — Предупреждаю вас: как только вы получите грамоту об исполнении обета, побыстрее становитесь за спины моих людей… Мы выведем вас из замка подземным ходом, будьте покойны…
…Приемный зал в замке маркграфа еще пустовал. Слуги поспешно приводили его в порядок. Из-за охраняемой стражниками двери доносился приглушенный гомон голосов. Пустовало и величественное кресло маркграфа, по своему великолепию превосходящее иной королевский трон. Над ним был устроен балдахин из красного бархата, расшитого золотыми узорами, среди которых матово блестели крупные жемчужины; само кресло щедро позолочено, украшено драгоценными и самоцветными камнями. Сиденье и спинка обиты бархатом того же цвета, что и полог балдахина. К приподнятому над залом креслу вело восемь ступенек, устланных тяжелым ворсистым ковром. Над креслом к стене прикреплен большой щит с гербом марки, а вокруг него — восемь более мелких щитов с гербами вассальных графств, среди которых все еще находился герб Шато-д’Ора.
Маркграф сидел в смежной с залом комнате, облаченный в парадное одеяние из алого бархата, зеленого шелка, золотой парчи, с украшениями из серебра, золота, жемчуга и драгоценных камней. Его рыхлое, но все еще сильное тело защищал панцирь из стальных пластинок-чешуек. Маркграфу теперь за пятьдесят, и он давно не тот полный сил и энергии мужчина, который торжествовал под Оксенфуртом свою самую важную победу. Да, он постарел. Седина и лысина, следствие порочного образа жизни, определенно не красили его. Руки ослабели и не могли уже нанести столь же сокрушительного удара, который принес ему победу в поединке с Генрихом де Шато-д’Ором. Изрытое шрамами, бугристое лицо его, багровое от неумеренной выпивки, — лицо человека, потерявшего интерес и вкус к жизни, бесцветно-ленивый взгляд — выражали пресыщенность и скуку. Перед маркграфом стояла литровая кружка пива, темного и тягучего; он отпивал большие глотки, и ему по привычке становилось веселее. Все было в его жизни: и женская любовь, и обожание подданных, и власть, и богатство, и выигранные битвы, и сраженные соперники, и горы пищи, и реки вина… У него было много детей, шесть законных и не один десяток незаконных. Один из его сыновей был пажом его законной жены, две дочери работали прачками, три сына служили лучниками, двое были его вассалами, десять или больше были послушниками в различных монастырях, мужских и женских. Он знал, что одного из его сыновей взял в свой гарем покойный ныне Перрье, что одному из них отрубили голову как вору и убийце, что многие дочери его славятся распутством. О большинстве же он даже не ведал — где они и что. С шестью законными была более ясная картина. Двух младших сыновей он отослал на службу королю, старшего готовил себе на замену. Все дочери уже были замужем: одна стала герцогиней, две вышли за сыновей соседних маркграфов. Все было устроено прекрасно. Но победа, одержанная двадцать лет назад, теперь ускользала. Посылая Ульриха в Палестину, маркграф на сто процентов был уверен, что никогда его больше не увидит. Но в то же время Шато-д’Оры вроде бы не остались без мужчин в роду — Ульрих находился далеко, весть о его гибели пришла бы нескоро, Клеменция за это время успела бы родить сына… Впрочем, роди она только дочерей, маркграф в этом случае не остановился бы перед подменой. Он продумал и такой вариант: дочь можно похитить, а то и убить, а вместо нее… Он нашел бы подходящую кандидатуру. Но Клеменция не подвела… Видит Бог, эта женщина была ему многим обязана, и он ей тоже был обязан многим.
И вот, накануне долгожданного события — свадьбы между Альбертом де Шато-д’Ором и баронессой Агнес фон Майендорф (через девять месяцев, ну самое позднее через год после этого в доме Шато-д’Оров появляется первый потомственный вассал маркграфа и завоеванное на поле под Оксенфуртом право вот-вот станет наследственным) — является Ульрих. Живой, не искалеченный, вместе с Марко. Теперь все висит на волоске! Маркграф слышал, что собой представляет нынешний Ульрих как воин. Признай его вольным графом, и через месяц полмарки, а то и больше встанет под его знамя. Уж слишком многим насолил маркграф, пока правил. Все эти Мессерберги, Визенштайны цу Дункельзее, де Бриенны, Альтенбрюкке, Вальдбурги, Гуммельсбахи, Майендорфы и еще три десятка виконтских, баронских и кавалерских родов наверняка точат на него мечи. Ему снесут башку при первом удобном случае, а случай — вот он, уже грядет!
Да, вероятность потерять голову была достаточно велика. Даже если Ульрих не начнет сколачивать против него свою рать, то уж вызов на поединок, чтоб отомстить за отца, вполне реален. Маркграф помнил, что отец Ульриха выехал против него примерно в том возрасте, в каком он, маркграф, пребывал теперь, но был куда ловчее и здоровее его. Ульрих пребывал в том возрасте, когда физическая сила еще не начала убывать, но уже имелся огромный воинский опыт. Нет, до открытого поединка маркграф не мог доводить дело. Ульрих должен умереть раньше, по пути сюда. Но он уже прошел, он здесь, в городе, и, весьма возможно, даже в замке. Если его не найдут и не убьют, причем тихо и незаметно, в ближайшие четверть часа, то его придется принять и подтвердить его права на Шато-д’Ор. Но и тогда не все потеряно. Его можно убить позже, например, по дороге из Визенфурта. Правда, дело это непростое, потому что с Ульрихом поедут все эти пьяницы и рубаки, любители покутить за чужой счет. И тогда он приедет в Шато-д’Ор. Там его тоже нелегко убить… Клеменция наверняка захочет провернуть очередную пакость и не даст его в обиду. Альберт тоже не пойдет на тайное убийство, он слишком молод и ничего в этих делах не смыслит. А в открытом бою у него нет никаких шансов против дядюшки.