Рыцарь Шато д’Ор
Шрифт:
Клеменции, конечно, не понравится, если ее сыну придется драться с Ульрихом насмерть. Но именно так и надо сделать — заставить их, Альберта и Ульриха, биться насмерть. Тогда можно надеяться на помощь Клеменции… Но если удастся Клеменции окрутить Ульриха… Ну, тогда все кончено, тогда — кинжалом в грудь либо уйти в монастырь, наплевать на всех и вся, предложив королю назначить маркграфом Ульриха де Шато-д’Ора. Монахи!!! Вот кто ни за что не позволит Ульриху погибнуть! Но их тронуть нельзя, никоим образом, иначе его голова может расстаться с плечами гораздо раньше, чем Ульрих вызовет его на поединок.
Маркграф выпил четверть кружки пива и злобно выругался.
— Когда же он явится? Неужели никто не всадит в него стрелу, не пырнет ножом на улице Визенфурта? Уже проткнули одного седого рыцаря, похожего
Вошел слуга, бледный как смерть, со словами:
— Ваша светлость, рыцари впущены в зал! Среди них мессир Ульрих де Шато-д’Ор и Марко!
— Кто стоял у ворот? — спросил маркграф, голос его держался на пределе, за которым начинался визг.
— Они не увидели его, их…
— И-мя! — рявкнул маркграф.
— Под началом Вальтера — Бернгард, Антон и Поль.
— Начальника повесить, остальным по сто плетей.
— Ваша светлость… Они прошли в монашеском платье… С ними настоятели монастырей Святого Иосифа и Святого Якова…
— Это не спасет начальника от петли, а остальных от порки… А тебе за заступничество — пятьдесят розог. Пшел вон, холоп!
Маркграф встал, тяжело вздохнул и пошел к двери, ведущей в зал.
«Значит, монахи его стерегут. Остается надежда только на этого мальчишку, вернее, на его мать… Господи, Пресвятая Дева, да почему же так повернулось, что мне не удалось извести всех Шато-д’Оров под корень?! Тогда наша марка обрела бы мир и спокойствие, по крайней мере до очередной войны, которую затевает король против герцога… А теперь не пройдет и месяца… Развернутся знамена Шато-д’Оров и всех иже с ними… Шато-д’Оры не простят мне Генриха и Гаспара! Да и прочие графы, виконты, бароны могут припомнить обиды… Сколько жалоб на меня и сколько доносов ушло королю, кто их считал? Сколько их написали бароны, а сколько монастыри?! Наверняка писали и в епархию, и в Рим… Все ждут, что явится кто-то и станет со знаменем против меня… Они все трусы, жалкие трусы! Король… А что он может? Прислать тысячу всадников? Бароны, если сумеют сговориться, соберут до двадцати тысяч… Да и не пошлет их король! Он просто ждет, когда найдется кто-то сильнее меня, кто удержит марку в его королевстве. Без меня марка в два счета отойдет к герцогу, пока еще нет человека, который бы мог меня заменить, пока… Но вот он уже здесь, этот человек. Он будет у меня в доме, в двух шагах от меня, можно сказать, под самым носом, а поделать с ним ничего нельзя. Он освящен и благословлен папой, он совершал подвиги во славу Христа. Убив его, я заработаю место в аду… Господи, неужели ты не видишь, как он мне мешает! Впрочем, если все так, как говорится в Писании, место в аду я уже себе обеспечил… Может быть, покаяться сейчас, пока не поздно? Уйти в монастырь? Нет! Это выше моих сил… Лизать пол перед монахами, слизывать плевки святош, лучше — ад! Но все же страшно, очень страшно… И потом, до ада еще надо дожить, лет десять я еще протяну на земле. Если я убью его сейчас, то немалые муки предстоят мне еще на земле: церковь подвергнет отлучению, король лишит маркграфства, упрячет в темницу и казнит, причем не как-нибудь, а самым страшным образом. На это у него ума и сил хватит. Уйти к герцогу? Он примет, но только до тех пор, пока не выпросит у короля какой-нибудь жирный кусочек за мою голову.
Ну, ничего, ничего, еще не все потеряно. Главное — не торопиться. Пусть Шато-д’Ор вкусит кусочек счастья, пусть!»
Маркграф встал во главе ожидавшей его свиты и, сжав в кулаке посох, вступил в зал. Народу было не так уж много — человек двести. Рыцари и отцы духовные, оруженосцы, слуги — привычная для него и опостылевшая толпа: разноликая и в то же время безликая, тихо гомонящий лес склоненных голов и блестящих доспехов, ряс и долгополых разноцветных одеяний. Маркграф взошел на свой трон и уселся, как всегда, важно и с достоинством. Герольды, слуги, телохранители и прочая публика встали на ступенях трона.
— Я приветствую всех господ благородных рыцарей и отцов духовных, прибывших сюда с миром и добрыми мыслями и делами, исполнение которых угодно Господу Богу, — произнес маркграф. — Садитесь, господа.
Взгляд его цепко выхватил из толпы рассаживавшихся на кресла и лавки — кто куда в зависимости от чина, а также Ульриха и Марко. Марко был одет как рыцарь, хотя и робел, сидя рядом с Ульрихом посреди людей, стоящих много выше его по званию. Только сейчас этот храбрый и бывалый воин по-настоящему понял, как много зависит от того, что он сейчас скажет. Сколько бы ни старался он изжить свой инстинктивный, вбитый в него с пеленок, почти суеверный страх пред хозяином, до конца это ему так и не удавалось. В глубине души он все еще был холопом маркграфа, и холопская душа его трепетала. Нет, он ничуть не сомневался, что именно скажет, когда его спросят. И дело даже не в том, что Ульрих зарубил бы его за предательство на месте, что клятвопреступление являлось тяжким грехом и обречет его на вечные муки. Просто Марко уже не мог чувствовать к Ульриху лишь любовь преданного слуги к доброму господину, он превратился для Марко в друга, боевого товарища, почти брата, и все возведенные законами и моралью барьеры между ними пали, они — ничто по сравнению с теми узами, которые их связали… И все же Марко боялся. Он не мог глядеть выше, чем на сапоги маркграфа. Он знал, что маркграф больше всего на свете желает, чтобы он умер здесь, не успев сказать того, что сейчас скажет…
— Господа, — спокойно и даже обыденно, как бы снижая значительность момента, произнес маркграф, — мне доложили, что здесь, в этом зале, присутствует мессир Ульрих де Шато-д’Ор, который хотел сделать какое-то заявление… Я попросил бы его встать и представиться…
Ульрих встал. Он знал, что маркграф напоследок постарается его хоть как-то унизить.
— Ваша светлость, позвольте представиться, граф Ульрих де Шато-д’Ор!
— Чем вы можете подтвердить это?
«Спокойненько, только спокойненько… — наказывал нежно самому себе, как ребенку, Ульрих, — не срываться, не ругаться…»
— Мое звание могут подтвердить аббаты де Сен-Жозеф и де Сен-Жакоб.
— Досточтимые отцы-настоятели, так ли обстоит дело?
— Да, ваша светлость, — поклонился аббат де Сен-Жозеф, — этот воин — сын Генриха де Шато-д’Ора, павшего на поле чести без победы, но со славой…
— Я могу подтвердить как заявление мессира Ульриха, так и слова аббата де Сен-Жозефа, достойного брата моего во Христе… — поддакнул де Сен-Жакоб.
— Благодарю вас, досточтимые отцы, да пребудет с вами благодать Божья! Итак, мессир Ульрих, что привело вас к нам?
— Ваша светлость, я пришел объявить во всеуслышание, что обет, данный мною Святой церкви, во имя благочестия вашей светлости, исполнен. Человек, которого вы посылали со мной, прибыл живой и невредимый, он может подтвердить мои слова.
— А кто может подтвердить, что это именно тот человек, которого мы посылали с мессиром Ульрихом? — спросил маркграф.
— Я! — воскликнули в один голос несколько рыцарей. Кровь бросилась маркграфу в лицо: «Да тут сговор! Они все против меня, все! Господи, неужто такова воля твоя?! Может быть, Марко… последняя надежда!»
— Я попрошу предъявить бумагу, которую мы составляли после битвы при Оксенфурте, — сказал маркграф. — Дело было так давно, что я уже позабыл ее содержание.
— Вот эта бумага, ваша светлость! — сказал аббат де Сен-Жозеф. — Она двадцать лет хранилась в обители Святого Иосифа. Позвольте мне зачитать ее…
— Не стоит утруждать себя, ваше преподобие, — сказал маркграф, бессильно махнув рукой, — я припоминаю, о чем там говорилось. Помнится мне, что в случае если мессир Ульрих убьет в Палестине сто сарацинов, то я обещал признать его графом, а также вернуть ему сеньориальные права на отцовские земли и замок Шато-д’Ор. Однако подтвердить это может только мой бывший раб, а ныне холоп мессира Ульриха, Марко из деревни Грюндорф. Приблизься, раб!
Марко встал, но его ноги налились свинцом…
— Вперед! — громко шепнул ему Ульрих. — Держись, парень! Выручай, старина! Теперь — только ты!
Марко, пересилив себя, сдвинулся с места и пошел прямо к ступеням трона.
— На колени, раб! — железным голосом произнес маркграф. — Распятие!
Марко упал на колени, низко склонив голову, словно клал ее под топор. Ульрих видел взбухшие вены на руке маркграфа, вцепившейся в посох, острие которого глубоко вонзилось в ковер у его кресла. «Если он ударит им, этим посохом, в спину Марко, я снесу ему голову!» — поклялся себе Ульрих.