Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Я действительно не хочу помнить этот долг.
Ты глядела холодно, но говорила дрожащим голосом и дрожащей рукой вытирала губы. Ты попыталась заострить это брезгливое движение, заострить последнее слово подобно клинку, но один — настоящий — уже вошел мне в спину сегодня. И я лишь в безмолвии смотрел. Твои глаза казались безднами, из них почти пропало зеленое небо. Я сказал:
— Ты лжешь, Жанна.
Ты отступила, когда я поднялся навстречу. Отвернулась, но я удержал тебя за руку, шепнув: «Постой». Ты снова посмотрела на меня, и снова взгляд говорил за тебя правду. Я слабо улыбнулся. Я не в
Ты зажмурилась, когда я быстро провел перед твоим лицом ладонью, окутавшейся желтым туманом. Раз. Второй. Третий. Затянулись раны на губах, сошли ссадины со лба, сгладилась припухлость ниже переносицы. Я выпустил тебя и отступил, скрещивая руки у груди. Ты, почувствовав перемену, ощупала скулы, потом открыла глаза. Ответная улыбка тоже дрожала.
— И что я должна тебе за это?
Именно теперь я почувствовал усталость и еще — боль выше левой лопатки.
— Ничего.
Пламя в камине замерзало острыми надтреснутыми кристаллами. Лед, не искра. Как всегда.
— Идем. Уверимся, что твои «зеленые» и «звериные» друзья не перегрызлись.
Весь путь то подземелий ты почти не глядела на меня и почти со мной не говорила. На все следующие встречи кто-то из повстанцев приходил в Форт с тобой. Я просил лишь книги, и никогда разговоры не были долгими.
В нашем замкнутом круге шли дожди. Может, их ниспослали, чтобы смыть кровь.
Я поднимаюсь в ровном свете каменных глазниц. Это добрый знак, просто не может не быть. Шесть счетов отстукивают в висках, пальцы свело судорогой, пока они бессильно касались кровавых знаков. Но я решился. Я должен увериться; ждет ли торжество или обреченность, — должен. Ночь не вечна.
Я не чувствую тяжести древней крышки, не слышу ее скрежета. Я прислоняю ее к стене и снова вижу тебя — нетленную, вижу, как распустились бутоны в твоем венке. Ты спишь хрупким околдованным сном. Я не смогу понять, прервала ли его кровь Ягуара, пока не повторю поступка, которого страшусь. Прикоснуться. Обнять. Освободить. Только тогда…
…Ты открываешь глаза и сама тянешь руку. Касаешься моей щеки, как касалась в последний раз. Затуманен взгляд, дрожат сухие, но обретшие краску жизни губы. Ты что-то шепчешь, силясь податься навстречу, выбраться, вырваться; я знаю, знаю, как ты мучилась в каменной могиле. Я не хочу длить эти мучения ни на миг. Я обнимаю тебя, уже здесь, в свободе сумеречной комнаты. Ты дышишь. Я столько прожил и не знал, что чье-то дыхание может быть нужнее всех голосов природы, мудрых духов и собственного сердца.
Сколько у нас есть?.. Жизнь? Или несколько мгновений?..
– ux-mami-
У нее были черные глаза — как почти у всего ее народа. Ветви плюща вились за острыми ушами, а кожа напоминала нежную светлую кору. Пленница не пахла цветением, и я решил, что это бесстрашие. Странное бесстрашие… ведь она дрожала, и закрывала лицо, и забивалась в угол темницы. Пальцы венчались острыми когтями, но я не придал значения и этому.
Девушку, не назвавшую имени, вообще не проронившую ни слова, поймали в лесу с тремя повстанцами. Двое не дались живыми, третий был совсем мальчишка, «звериный» из рода Тигра. Видимо, он лишился рассудка от отчаяния: сначала рычал и бросался, потом сник и даже не смог идти сам, его волокли. Никто не допытывался особо, что нелепый отряд делал в непролазной чаще: такие лазутчики попадалось и прежде. Они не показались опасными ни воинам, ни мне, пришедшему взглянуть на них уже в подземельях.
— Молчат? Значит, у них нет ценных сведений, чтобы выкупить свою жизнь.
Это все, что я бросил. Девчонка лихорадочно прильнула к своему последнему защитнику, едва очнувшемуся, щурившему на меня мутные глаза и щерившему неокрепшие клыки. Смотря на двоих, жмущихся в темноте, Белая Сойка — именно он с лидером отряда захватил пленных, — напомнил:
— Сегодня ночь Созидания.
Ночь без крови. Сколько их минуло с той, давней? Ты выросла всего на пять лет, у нас же сменилось двадцать Сухих и Дождливых сезонов, возмужало поколение, состарилось другое. Не менялся только я, может, потому каждый праздник казался мне лишь продолжением. Ведь я отныне рассказывал старые истории, не как сказки, но как часть бытия, и находились те, кто хотел слушать. Такие, как Белая Сойка, в слепой любви ко мне напоминавший Эйриша.
— Верно. Но затем настанет утро.
— Что ж, может, за ночь они решат изменить свою судьбу, Вождь.
— Кто знает.
Пленная что-то горестно зашептала. Белая Сойка, приблизившись к решеткам, снова спросил ее имя — мягко, так он говорит всегда, когда ярость боя не владеет им. Девушка глянула на него с таким же ужасом, как прежде на меня, и отвернулась; узкие плечи затряслись от рыданий. Она очень хотела жить, это незримое желание я почти осязал, как дрожащую руку, тщетно пытающуюся сжать мое сердце. Как вообще это создание попало в ряды повстанцев? Она недостойна и ходить рядом с подобными…
…Тебе. Я не мог представить, как ошибаюсь.
Девчонку хорошо выучили и запугали: она не только не назвалась, но и, прежде чем попасть в плен, выбросила свирель. Я не узнал жрицу, не ведая, что таинственные колдуньи могут не быть чистокровными дочерями Кобры. Но важнее оказалось не это.
…На площадях призывно стучали барабаны и загорались первые костры, когда ты ждала перед замковой лестницей. Все было иначе: в твоей позе не читалось ни отрешенности, ни гордости, ни гнева. Ты подавалась вперед, взор метался то по окнам, то по садам на крышах, то по древнему фундаменту. Ты пыталась увидеть что-то сквозь стены. Что-то или кого-то.
— Отпусти ее! Она не знает войны! Она жива?
Ты ринулась навстречу, прежде чем я тебя приветствовал, но замерла. Мы стояли, разделенные несколькими высокими ступенями, и я видел твои глаза. Они полнились не тревогой — ужасом. И, вспоминая последний наш разговор наедине, вспоминая призрачную боль над лопаткой, я упивался им, хотя даже не знал причины.
— О ком ты, Жанна? — Я сложил руки у груди. — Сегодня мирная ночь.
Я действительно не догадывался. Ты подступила вплотную и нервно привстала на носки.
— Кьори Чуткое Сердце. Девушка из рода Плюща. Она попала в плен утром.
Как все просто. Боги смеются? Над кем?..
— В подземельях заперли сегодня какую-то девушку, но она не назвалась, — наконец произнес я и, помедлив, добавил: — Мы не выпытывали: мертвым имена не нужны.
— Вы… казнили ее?
Как дрогнул твой голос, как ты покачнулась, будто в тебя впился разом весь сгущающийся вокруг нас сумрак. Что с тобой стало? Или чего я не знаю о тебе?
— Пока нет.
Ты прижала к груди руку. Там было чему болеть?