Рыцарь умер дважды

Звонцова Екатерина

— Гордыня никогда не руководила мной в этой войне, Жанна. Она осталась в вашем жадном мире. Все, что я делал здесь, было попытками защитить мой народ.

— И убийство старого светоча, приютившего вас?

— Я уже говорил тебе однажды, что он сам навлек смерть.

— И молодого Эйриша?

Имя мальчика впилось ядовитыми иглами в душу, но я не отвел взгляда.

— Он не хотел внимать правде. Я и так дал ему шанс победить.

— Когда поднял на него нож? Какая правда этого стоила, Злое Сердце?..

Все это время ты держала трубку. Теперь пальцы сжались, вот-вот готовые переломить мундштук.

Ты смогла бы: силы, с которой обрушивала меч, хватило бы и для такого хрупкого предмета. Я вырвал трубку — и зашипел, когда раскаленный пепел, просыпавшись, обжег ладонь. Боль, пусть малая, взъярила меня, но тут же обдала холодом, прояснила разум. Моя злость всегда была льдом, не искрой.

— Какая правда?.. — вкрадчиво переспросил я, не сводя глаз с твоего бледного лица. — Может, та, что его отец испугался любви собственных подданных ко мне? И та, что, пытаясь примириться, я пригласил его на праздник Созидания, а он отравил мое вино? И та, что вовсе не я, а боги, и даже не мои, покарали его молнией?

— Ты лжешь. Как… как ты смеешь?

Ты заговорила так же тихо, нетвердо поднялась, качнулась на разбитых ногах. Ты стояла надо мной, сжимая кулаки и дрожа, и я не стал вставать навстречу. Я наблюдал снизу вверх, а за спиной у меня плясало каминное пламя; я мог бы обрушить его на тебя простым кивком… но этого было бы мало. Как я вообще мог обмануться? Забыть, что белые не внемлют таким, как я? Ты заплатишь за мое забвение, Жанна. Дороже, чем за свое неверие.

— Я сказал достаточно, чтобы быть услышанным, и услышал тоже довольно. Тебе пора.

Ты все стояла; я принял бы это за вызов, если бы тебя так не трясло. Но ты лишь хотела, чтобы я что-то доказал, хотела перестать задаваться мучительными вопросами, а может, вовсе хотела, чтобы я действительно тебе лгал. Моя правда рушила все, за что ты билась, и укрепляла старые сомнения, на поводу у которых ты некогда явилась на наш праздник. Я жестом указал на дверь. Ты лишь сдавленно спросила:

— Договоренности… в силе?

— Я не нарушаю слова. Мне казалось, ты это знаешь. — Уже в спину тебе я тихо добавил: — Я не терплю лжи.

Ты не ответила ни слова: взмыла и вылетела в оконный проем, ведь, как обычно, в волосах твоих пряталась пара зачарованных перьев. Оставшись в одиночестве, я сжал кулаки, зарычал, и пламя заревело со мной, взметнулось из камина плетью и закоптило древний узор на потолке. Я хотел пустить огонь по твоим следам. Но этого тоже было бы теперь мало.

Лед, не искра. И ты его почувствуешь.

– ciman-

Ты злилась на меня — и твоя злость не была злостью бледнолицей. Злилась — и твоя злость не была злостью ребенка. Ты злилась, как злятся воины, не потому ли, надолго исчезнув, ты вернулась с повстанцами в очередное Время Хода? Не потому ли, с одним из моих перьев в волосах, обрушилась с неба и сама скрестила со мной оружие?

Прежде мы не сражались лицом к лицу. Я не ведал, как ты ловка и опасна, как сверкают в битве твои глаза. Прежде они, может, и не знали такого выражения — ведь, как потом открылось, именно в это лето, лето, когда ты сгинула из Зеленого мира, в вашем городе убили хранителя закона, а с ним десятки невинных. Тебе не дали сражаться: на Той Стороне ты была не Рыцарем, а Дочерью, таких не пускают на тропу войны. Взаперти ты ожесточилась и, едва вырвавшись, обратила ярость на меня. А ярость — не лучший союзник опытного воина, зато вернейший враг молодого.

Ты забыла все, чему Меткий Выстрел тебя учил. Ты проиграла так же глупо, как когда-то Эйриш, но я не тронул тебя, после того как ты рухнула навзничь. Я стоял, придавив тебя ногой к земле, и глядел, как лихорадочно небо плещется в твоих расширенных глазах. Ты задыхалась, губы и нос были разбиты, окровавленные волосы облепили лицо, и, кажется, впервые ты плакала — впрочем, то был Сезон Дождей, и дождь мог меня обмануть.

— Я тебя ненавижу!

Не крик, а хрип. Я рассмеялся, склоняясь ниже. И тогда меня ударили в спину: это Вайю Черная Орхидея пришел на помощь ученице. Он оказался слишком близко для выстрела и бил ножом, поэтому, едва сталь впилась выше лопаток, я развернулся и схватил его за горло. Он уже не был так юн, цветки в волосах распустились все. Я не ощутил их запаха: он меня не боялся, похвально, но глупо. Когда я поднял его над землей, он улыбнулся, и я знал: сейчас ты отползаешь в сторону, а может, уже ищешь в траве меч. Вокруг не прекращался бой. У вас не было шанса выбраться из-за стены сомкнувшихся Исполинов, вы как всегда попались в ловушку. Но я, взмыв вместе с хрипящим, теряющим сознание Метким Выстрелом, велел своим людям:

— Назад!

Я впервые отступил сам. Это могло бы воодушевить повстанцев, но, видя, кого я пленил, преследовать меня почти не решились: лишь молодой волк с монетой на шее метнулся наперерез. Я отшвырнул его порывом ветра и снова опустился — ближе к тебе, уже окруженной сворой, так, чтобы ты видела: твой учитель пока дышит.

— Приходи договариваться, Жанна. Я буду ждать.

Исполины освободили путь. Я оставил тебя под дождем, непрерывным в эту часть местного года. Я чувствовал: ты смотришь вслед. И слышал твое «ненавижу» в своей голове.

Слышал куда лучше, чем ощущал нож, всаженный в спину по самую рукоять.

– pay-mami-

Ты так и явилась — окровавленная, в грязном облачении. Миновав часовых, ты остановилась перед замком, и с балкона центральной залы я увидел, как ты запрокинула к небу голову. Может, ты надеялась, что ливень даст тебе благословение, но он не мог даже омыть твое лицо. Ты дрожала. Вода вокруг сбитых ног становилась багровой, разносилась по мостовой.

К тебе не приблизились, помня приказ о твоей неприкосновенности. Ты не двигалась, будто ждала чего-то; наконец я понял: действительно ждешь, в последнем возможном упрямстве. Меня. И вскоре я вышел навстречу, чтобы сказать:

— Другого решения я и не ждал. Поднимайся.

Ты открыла глаза, молча шагнула вперед, и вскоре мы вступили под темные своды. В сумраке, среди сквозняков, тебе, наверное, стало еще холоднее, но ты только расправила плечи и отвела со лба мокрые волосы. Жалкая как никогда, увиденная в таком облике множеством моих людей, безоружная, — но ты держалась. Голос прозвучал ровно: