Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Что ж. — Я окриком заставляя воинов опустить оружие, простер ладонь вперед, и два Исполина отступили, открыв проем в могучей стене стволов. — Я отпущу вас. И поговорю о пленных с одним из ваших вождей. Не здесь, в замке Форта. Кто пойдет со мной?
Худой повстанец с темно-зелеными волосами и цветками черной орхидеи выступил из твоих рядов. Он был очень бледен, а шагнул вперед так резко, что воины снова вскинули самострелы. Они знали носящего имя Меткий Выстрел — твоего молодого, но оттого не менее опасного наставника.
— Нет, Вайю. — Ты обернулась. — Уводи всех. Останусь я. Он меня не тронет.
— Я обещал тебе это?
Мне в радость было увидеть, как Меткий Выстрел
— Ты убиваешь только в поединке, а наш окончен. Ты не возьмешь на себя бесчестную смерть, когда я прошу мира. — Ты обвела взором повстанцев, возвысила голос: — Я вернусь живой! И не одна! Уходите смело!
Некоторые одобрительно рассмеялись. Я решил простить твою дерзкую самонадеянность, как простил когда-то нацеленный в спину револьвер. В конце концов, смерть — всего лишь один удар молнии; слова — речной поток, ведущий в неизвестность. Молния всегда знает, когда обрушиться с неба. Не стоит ее торопить.
— Что ж, узнаем, насколько ты предвидишь судьбу, Жанна.
…Ты не дала повстанцам спорить; они убрались, оглядываясь и скалясь. А ты осталась: в кольце моих людей, но отделенная от них мертвым кругом, ты смотрела, как я взмываю в воздух, как приближаюсь к деревьям, как обрушиваю на те, что горят, воду с неба. Сгустки зеленых туч подчинились взмаху рук, окутали покалеченные кроны. Когда дымка истаяла, на ветвях распустилась молодая листва, и земля наконец перестала стонать. Я опустился против тебя, и воины отшатнулись дальше. Они ждали; все ждали, что сейчас, когда ты одна и беззащитна, я пролью твою кровь. Но я лишь спросил:
— Предпочтешь идти или лететь?
— Я не мешок с овсом. Забыл?..
За миг до этого ответа в твоем прямом взгляде все же был страх. Я улыбнулся.
– pul-
Меня слишком удивило само то, что ты заговорила, еще больше, — что отважилась остаться. Уже на пути в Форт, пока ветер обвевал лицо, а внизу снова, уже от шагов, дрожала земля, я решил уступить. В конце концов, был ли смысл в казни полусотни «зеленых» и десятка «звериных»? Был ли смысл вновь обрушивать тела в холодный космос? Не потому ли он злится, не потому ли пожирает края мира в ответ? Я думал об этом, глядя вниз, где шла ты, белая и чужая среди черных одежд и раскрашенных масок. Думал, когда опустился у древних ступеней, и башни бросили на нас рассеянную тень. Думал, равнодушно любопытствуя:
— Нравятся тебе наши владения?..
Будто ты не была здесь раньше, не поднималась в дикий сад. Решишься напомнить об этом? Нет, и не возразишь, что Форт нам не принадлежит. Губы лишь тронула улыбка, самая кроткая.
— Удивительно, как вы не сравняли здесь все с землей. Славный дом. И спасибо за гостеприимство. Я ожидала, что меня свяжут, и даже разочарована. Вы… подобрели?
Я, в боевом облачении, окровавленный, с воспаленными от дыма глазами, мрачно поглядел на тебя сверху вниз, но ты продолжала улыбаться. Не стоило забывать, кто ты: бледнолицые любят витиеватости, искусны в лицемерной учтивости с кровным врагом, а мирная речь их на деле ядовитее змеиных зубов. Ты, юная, ростом едва мне по грудь, уже скалилась, хотя твои босые ноги были сбиты, и ты едва стояла. Это — алые пятна на грязно-белых обмотках, — я тоже увидел.
— Поздно исправлять это, Жанна, но я учту твои желания впредь. Идем.
…Тогда мы впервые говорили в моих покоях, в общем-то, не зная, о чем говорить. Я попытался объяснить тебе суть Исполинов — разумных деревьев, посаженных предками повстанцев на заре мира. Я сказал: им больно от огня, и даже если когда-нибудь вы отвоюете Форт, деревья-стражи не простят вас, и лучше вам не знать их мести. Ты задумчиво слушала, вытирала иногда кровь с рассеченного виска или касалась пальцами ран на ногах. Твои волосы, зачесанные так же, как зачесывает их «зеленый» народ, выбились, падали на лицо. Из-за спутанных прядей блестели глаза — так мог бы глядеть пойманный звереныш.
— Башни могут быть отвоеваны? Или ты лишь насмехаешься надо мной?
— Ничто не предрешено. Это не значит, что я перестану противиться вашим жалким попыткам. Но не сейчас. Прими это в знак мира.
Говоря, я поднес к губам разожженную трубку, затянулся и плавно протянул ее тебе. Я знал, что ты не откажешься: не таковы наши обычаи, вряд ли ты не догадываешься о важности этого церемониала. Тебе пришлось бы вдохнуть дым, даже если бы вместо курительного сбора я наполнил чашу толчеными костями. И никто не смог бы, спрятавшись в твоих волосах или сердце, спасти тебя от этой отравы. [39]
39
В упоминавшемся ранее мифе о путешествии Голубой Сойки есть эпизод, где юноша приходит в дом невесты, а ее отец, настроенный против союза, пытается отравить его именно таким «табаком». Голубую Сойку спасает дядя, шаман Шелковая Гусеница, незаметно спрятавшийся в волосах племянника и вдохнувший за него отравленный дым.
— Разве вы разделяете их с женщинами?
— Достойный враг, храбрый вождь не имеет для нас пола. А ты достаточно храбра.
— Но я не вождь, Мэчитехьо. Я лишь…
Божество. Ты их божество. Дух-хранитель, святыня, и ни одно из этих слов не делает твою судьбу проще. Мне тебя жаль.
— И все же.
Ты осторожно коснулась губами резного мундштука и вдохнула, устало опуская веки. Я ждал, что вот-вот разразишься кашлем, как вчерашние мальчишки; им почти всегда тяжело дается первая, даже совсем легкая трубка. Этот же сбор был куда крепче, мог и сбить с ног. Но, покорно впустив в себя дым, ты выдохнула его ровной струей, и он улетел вверх, истаивая.
— Теперь я понимаю отца. Есть что-то умиротворяющее в этом зелье. — Ты открыла ясные, сухие, спокойные глаза и вернула трубку. — Итак… что ты возьмешь за наших людей?
Я не знал, чего просить; не просить вовсе было неправильным. Я снова оглядел тебя и подумал о том, как недавно ты выросла. Я медлил долго. Ты побледнела, потупилась и прошептала: «Что угодно, только не трогай их». Не смогла скрыть: боишься, ждешь, что в качестве платы я потребую твою смерть. Подобно многим ты не ведала: те, кто в ладу с мирозданием, избегают неравнозначных обменов. Твоя жизнь уже тогда стоила дороже, чем шестьдесят других, чем сотня и две. Я вовсе не знал, за что мог бы взять ее по праву. И я сказал:
— Я храню особые трофеи врагов. То, с чем, они ступают с одной грани времени на другую. Когда мы встретились, ты, наверное, еще не отреклась даже от игрушек, ныне же забыла их. Принеси ту, что была тебе дороже всех. С ней я заберу часть твоей силы. Но твои люди будут жить.
Какое-то время меж нами висела тишина.
— Ты действительно хочешь именно этого или опять смеешься?
Ты улыбалась, глядя неверяще и пытливо. Я поднес трубку к губам, втянул дым и выпустил его через ноздри. Твое лицо скрыла на миг густая завеса; за этот миг я задушил мысль о том, что мог бы просить большего.