Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Молодец. — Слышу одобрительное хмыканье. — Но примера молодым воинам бы не получилось. Мои уши ощутили твой вой. Зато осталась малость…
Он склоняется к моей ране низко, почти как родитель, целующий увечье отпрыска. Снова утомленно зажмурившись, я чувствую, а не слышу, как шевелятся губы, чувствую, а не вижу желтый дым, пахнущий грозой. Именно сейчас Вождь использует дар, выделяющий его в племени. Он искусный целитель, но ворожба бесполезна в обеззараживании и не извлекает пулю ловчее умелых пальцев, — зато ускоряет заживление того, что уже не может воспалиться и загнить.
По-прежнему трудно дышать, и я по-прежнему не готов смотреть на Мэчитехьо. А мой крик был не просто криком боли, но еще ответом на последние слова, тем более жуткие, учитывая, что я узрел недавно и что высится у стены. Бледнолицый с непроизносимым именем, по мнению Вождя, бросил вызов мирозданию и навлек кару. Что тогда творит он сам? Но я не стану взывать к Его рассудку, в какую бы тьму Он ни погружался. Я не пойду против Него. Я пойду рядом.
— Мне лучше, Вождь, благодарю тебя. — Открыв глаза, вижу на руке только слабый след. Рану заживили полностью, в отличие от ран многих в больничной башне: тем воинам предстоит еще подождать, пока дело довершат целебные повязки. — Теперь, если я помню верно, ты хотел о чем-то поговорить. Едва ли о книге.
Он, перестав потирать взмокший лоб, плавно выпрямляется. Идет к очагу, окунает щипцы в сосуд с остатками кипятка, аккуратно обмывает. Вернувшись, обтирает тканью, оборачивает другим ее куском и уносит вместе со ступкой, связкой кореньев и большим ножом. Я остаюсь один.
Раскаленные камни, лежащие сейчас в очаге, душат свет. За окном стемнело; в комнате густится сумрак; вещи — скорее очертания, выхватываемые тлеющими цветками. Огоньки этих желто-алых растений постепенно распускаются в округлых прозрачных сосудах. Два здесь, на столе; я трогаю ближний и не обжигаюсь. Наш народ не выдувает из стекла такие светильники, я не видел их и на стенных рисунках: там бутоны обычно горят в витых посеребренных приспособлениях, похожих на воткнутые в стены руки. Значит, она.
Она. Жанна. Сколько меня растили, прививая ненависть, как к этому имени, так и к той, что его носит? Сколько пугали ею в отрочестве, если я дурно вел себя? Сколько мне, молодому воину, сулили милостей, если однажды я принесу Вождю голову этой девочки в белом, Исчезающего Рыцаря? И все — ложь; даже не тень, а тень тени. Все в один вечер окровавленными руками выдрали из моего рассудка, заменив простыми словами. Любимая. Невеста. Жена. Последнее не успело сбыться, вражда продолжается, по нам стреляют пулями. А невесты нет. Она в Саркофаге, она — прах, я видел сам, какая она лежала в каменном плену, какая гниль покрыла ее, пощадив только лицо и горло. Я видел… ведь видел?
Очень медленно я поднимаюсь, взяв банку с тлеющим цветком. Меня снова влечет в единственную точку комнаты, теперь эта точка — не перед зеркалом, а перед тонущей в тени гробницей. Лик Белой Обезьяны против моего лица. Ныне — оглядев ее зорче, не ослепленный ужасом, как впервые, — я различаю, что черты тонки, а в формах головы, плеч, бедер — гармоничная округлость. Я не застал род светочей, но видел других «звериных» женщин. Они именно таковы: плечистые, безгрудые, но плавностью отличны от мужчин.
— Жанна?..
Я не знаю, зачем шепчу в пустоту, зачем прикладываю к шершавому камню ладонь. Он скрывает то, что и должен, — тело, пробывшее в теплой комнате не день, не два. Удерживает смрад, трупных червей и мое отчаяние. Я провожу ладонью по краю крышки. Смогу ли я тихо сдвинуть ее, а потом вернуть? И… о том ли спрашиваю? Я ведь верю моему Вождю. Верю, я не Бесшумный Лис, погрязший в гордыне. И если эта вера — что-то большее, чем безумие, если она почвенна, неосторожный поступок погубит. Не только меня.
И я отступаю с потупленной головой. Как мог я вообще помыслить…
— Верный выбор, Белая Сойка. Ты был во вздохе от гибели.
Ворожба? Иначе как он возник рядом, вместо того чтобы выйти из соседней комнаты? Пылают глазницы вороньего черепа, пылают глаза самого Мэчитехьо, усталые и запавшие. Я не успеваю ответить: он яростно хватает меня за плечи, разворачивает к себе, но и сейчас держит, не задевая след пули. Светильник падает под наши ноги и разбивается звонким вскриком. Тлеющий цветок беспомощно распластывает лепестки в луже воды, мгновенно чернея.
— Что. Ты. Желал сделать с ней?
Речь вкрадчива и ровна, но глаза мертвой птицы жгут костры в моих зрачках, и мне не отвернуться. Я знаю: вороново ослепление — излюбленное наказание Злого Сердца. Знаю: мой старый учитель, Зоркий Следопыт, подвергся за что-то именно ему и именно тогда — уже без глаз — получил это имя, под которым был прощен и дожил жизнь. И знаю: я ничтожен в сравнении с ним, я слаб, слепота лишит меня всего.
— Ничего, Вождь. — Бессмысленно молить о пощаде; язык заплетается; я силюсь только не упасть. — Клянусь, ничего дурного.
— Никто не смеет ее тревожить, когда она так хрупка! — Это не рык, а рев. — Никто!
— Я не смел бы. — Его крик похитил мое дыхание. — Я никогда не посмею…
— Никогда?.. Что же с тобой ныне?!
Как болят глаза, еще немного — и кровавая слизь исторгнется из них. Слезы вскипают, хуже самих их только то, что Вождь видит мою слабость, видит так близко. Я никогда, даже мальчишкой, не был жалок перед ним в своем немом почтении. И никогда не буду.
— Ныне меня обуял страх, мой Вождь. — Вздох сиплый, но голос пока верен. — И сомнение. Неужели ты не прощаешь их тем, кто может вовремя с ними совладать? Я убил обоих этих зверей с первого выстрела. Я буду предан Ей, как Тебе.
И я улыбаюсь, хотя перед левым глазом уже плавно поднимаются клубы розового тумана.
— Ты…
Он не успевает закончить. Глазницы ворона гаснут. В тишине, где осыпается хрипами только мое дыхание, вдруг раздается отчетливый стук, один-единственный, как кулаком по камню. Больше ничего, но Вождь…
— Снова…
Пальцы его соскальзывают с моих плеч. Судорога пробегает по лицу, сменяется блеклой улыбкой, но тут же исчезает и она. Я оглядываюсь, чтобы поймать вспышку — зеленую, как наше дневное небо.