Рыцарь умер дважды

Звонцова Екатерина

— Где Вайю? Где прочие?

— В подземельях. — Слушая наши гулкие шаги, я не поворачивал головы. — Для меня все повстанцы одинаковы, не вижу смысла держать их в разных тюрьмах.

— Я хочу в этом увериться.

— Придется поверить на слово. Знаешь ли, я был слишком занят ножом в своей спине, чтобы успеть кого-нибудь убить. Располагайся.

Я открыл дверь — ту, за которой пылал камин, а о последнем разговоре напоминала копоть на потолке. В зале было тепло, на столе стояли вино и кубки. Ты посмотрела на них, как любой человек, промерзший под ливнем и уставший, но ничего не попросила. Лишь то, как ты опустилась на подушку поближе к решетке, как исподволь потянула

ладони к пламени, выдало: ты упала бы и, возможно, лишилась чувств, не наблюдай я так пристально. Я приблизился. Ты отвернулась, уже открыто пытаясь отогреть окоченелые пальцы.

— Я ничего не узнала о той твоей лжи. Но я все время думаю о ней.

Ты не найдешь ни подтверждений, ни опровержений: все помнящие то время мертвы. И даже когда они были живы, мне не верил никто. Кроме, может быть, Звезд?.. Ведь я не солгал: я не обрушивал молнию на Элиэна. Лишь взяв чашу, я обнаружил на дне знакомые крупицы и понял, чего избежал. У меня и прежде были враги. Но никогда Лис, и Койот, и Паук, и Серая Ящерица, и никто из тех, кому мы возносим молитвы, не защищали мою жизнь.

— Незачем впустую думать о лжи. — Я усмехнулся, садясь на соседнюю подушку. — Не это ли сделало тебя таким скверным воином?

Ты обернулась. Я был слишком близко, обычно мы говорили, разделенные пространством стола. Глаза сверкнули, но ты осталась на месте и скрестила руки так, будто стальная чешуя и промокшая одежда могли согреть лучше огня.

— За это время произошло много дурного, впрочем, неважно. Важнее, что я вернулась, и что тут же ты сбежал, не окончив боя. Ты никогда так не уходил.

— Что ж. — Я тихо рассмеялся. — Твои люди могут считать даже, что я испугался. Обманувшийся враг — враг почти побежденный.

— Ты не победишь.

Не злой вызов. Не крик: «Победим мы». Тусклый шепот: «Война вечна». И я не рассмеялся во второй раз, а, налив вина, протянул один кубок тебе. Ты приняла его, но едва пригубила. Вино тут же окрасилось багрянцем крови. Было ясно: твой путь на Ту Сторону не будет простым. Такие, как ты, не возвращаются с прогулок с разбитыми губами, и эти увечья труднее спрятать, чем стертые ноги. Я никогда не думал, почему в бою ты бережешь лицо, точнее, бездумно объяснял это твоей женской природой. И я ударил тебя сегодня не раз, силясь видеть лишь воина, и все равно в последний миг, когда ты рухнула, снова увидел…

— Что ты требуешь за жизнь Вайю Меткого Выстрела? — Ты оборвала мои мысли.

— Прочие тебя не тревожат? — не преминул уточнить я с легкой издевкой.

Черная Орхидея тебе дороже других, так мне казалось. Может, раньше ты даже любила его, как нередко ученики влюбляются в учителей. А если и нет, мне нравилось раздраженное смущение в твоем взгляде.

— Меня тревожат все. Просто мой долг перед ним особенно велик.

— Похвально помнить старые долги. А вот помнить новый тебе не придется, его можно отдать прямо сейчас.

— Что ты имеешь в виду, Злое Сердце?

Ты по-прежнему сидела, сгорбившись, спиной к огню. Быстро, скрывая дрожь в руках, вернула на стол кубок. Ты знала, что я злюсь, знала, что я тоже не забыл последнюю нашу встречу и не забуду нож, всаженный в меня тем, кого ты пришла спасать. И едва ли ты могла не понимать, что цена его жизни будет иной.

— Однажды я сказал, что собираю необычные трофеи, Жанна. Те, с которыми переходят грань. Граней много, и особенно они остры, когда ты молод. Последняя колыбельная, последняя игрушка, первая охота, первая кровь…

Я наклонился чуть ближе. Ты не отшатнулась, но слабо выдохнула:

— Я не…

— Если не хочешь, чтобы с головы твоего учителя срезали цветки, ты отдашь мне свой первый поцелуй. Я знаю… ни в том мире, ни в этом он никому еще не принадлежит.

В тишине и треске пламени ширились черные провалы, сгорала зелень твоих глаз. По вашим законам я оскорбил тебя, по нашим — лишь предложил обмен. Неравнозначный. То, чего я просил, стоило дороже жизни Меткого Выстрела, его ножа и даже твоего «Ты лжешь». Но не дороже твоего «ненавижу».

— Откуда тебе знать, Злое Сердце? — Ты выпрямилась, справляясь с собой, посмотрела пристальнее. — Может, я давно чья-то супруга. Думаешь, я берегу себя для кого-то?

Губы были алыми от запекшейся крови, лицо — белым, почти как горный снег, который я видел теперь лишь в снах. Не дрожал голос, только руки, сцепленные в замок.

— Я знаю тебя. Мне этого достаточно.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

Но я знал. И я услышал, как по льду побежали первые трещины.

— Тот, кого ты изберешь, будет твоей второй душой, союзником во всем. Тебя невозможно любить иначе, и ты не можешь любить иначе. А я не вижу никого с тобой рядом. Ты одна. Всегда одна, святыни защищают себя сами. Только учитель пришел тебе на помощь. И ему ты принесла…

Ты ударила меня наотмашь по щеке, и я тут же перехватил твою руку. Я знал: так — почти не больно, но с бешеным отчаянием — белые женщины бьют только мужчин, сделавших дурное с их сердцами. Твои глаза блеснули, и я услышал в распалившемся рассудке: «Ненавижу». Но губы произнесли только бессильное «Замолчи», а потом лицо расчертила слеза.

— Да. Я принесла беду. Как ты и пророчил. И я… я… согласна. Делай все, что хочешь.

Я выпустил твое запястье — оно, с багровым следом моих пальцев, упало, как сухая ветка. Ты больше не двигалась, не плакала, глядела в обреченном ожидании. Ты призывала на помощь оставшиеся силы, всю гордость, и в этой гордости, в обломках невидимого льда, снова готовилась упасть в расцвеченную кострами тьму, упасть, едва я отпущу. Очередной круг. Я отомстил тебе, еще не получив то, о чем просил. И я отступился.

Я провел по твоим спутанным волосам, поцеловал тебя в лоб, потом в мокрую от соленой горечи щеку. Я почувствовал прикосновение сомкнувшихся мокрых ресниц, слабый вкус крови, ее запах и запах дождя. Я шепнул:

— Большего я…

Кровь и дождь стали острее и ближе, сомкнулись. Ты сама коснулась губами моих губ, сама положила дрожащую ладонь мне на плечо. Ты забрала «…не желаю», зная, что я не терплю лжи. Ты тоже ее не терпела.

Ты действительно отдала первый поцелуй. Тебе подсказывали только книги, строки которых я почти узнавал, и, может, что-то, подсмотренное у родителей, наверняка скрывавших при тебе нежность. Таковы все вчерашние дети, все их несмелые поцелуи, пока вопрос рассудка: «Как правильно?» не сменяет шепот сердца: «Ради чего?..». Ты услышала его. Дрогнула, когда я взял тебя за плечи и привлек ближе, но не отстранилась и, ведомая, приоткрыла губы. Я не мог остановиться, слыша, как рвано ты вздыхаешь, едва я задеваю кровоточащие ранки. Я целовал тебя все настойчивее, и уже недостаточно было губ: я приник к виску, скуле, той небольшой части шеи, которую не защищала металлическая чешуя. И снова ты не противилась, касалась моего лица, запускала в волосы пальцы. Чаще, горячее становилось твое дыхание, бессильнее вся поза, будто разожми я руки, — и ты вовсе потеряешь опору, упадешь опустошенная и недвижная возле насмешливого огня. Я не разжал бы рук… Но так же спонтанно, как прильнула, ты вырвалась, оттолкнула меня и встала.